Теперь, при входе московских послов, вся громадная площадь между куренями представляла поразительную картину. В разных местах, со всех четырех сторон, дымились и чадили костры и горны, по числу куреней, — это были куренные печи, изготовлявшие «страву» разом тысяч на пять или на десять казацких ртов. Над горнами висели громаднейшие котлы, несколько сажен в окружности, клокотавшие подобно адским котлам и распускавшие по всей Сечи неизобразимый пар и запах от кипевших в них — либо галушек, величиною в малый кулак каждая галушка, либо кулешу, или каши с салом, либо ухи из тарани, сомины, окуней, осетров и всякой рыбы, какая только водилась в Днепре и по ближайшим плавням. Там чадили на огромных вертелах поджариваемые огнем бараны, сайгаки, дикие кабаны, волы и целые громадные дикие туры. Около котлов и вертелов возились, жарясь на адской жаре, войсковые кухари и их всевозможные помощники — дроворубы, водоносы, пшеномои, крупосевы, салото́вки — специалисты по толчению соленого свиного сала для каши и галушек, резники, хлебопеки, хлебодары и всевозможные мастера кухарского дела.
На разостланных по всей площади в бесчисленном множестве пологах, конских и воловьих шкурах, на досках и просто на траве лежали горы хлеба, приготовленного для обеда войску. Тут же стояли на земле сотни огромных деревянных солонок. Ни ножей, ни вилок, ни столов, ни скатертей, а тем менее чего-либо похожего на салфетки или рушники и в завете не было; была только голая земля или трава, а на ней — горы хлеба и сотни солонок. Не было даже ложек; ложка и нож имелись у каждого казака и носились или у пояса вместе с прочим боевым оружием, или в глубочайших карманах широчайших штанов, в которых равным образом хранились кисеты с табаком, люльки и огниво со всеми принадлежностями.
Казаки, наскоро приодевшись, вынув ложки и ножи, рассаживались кругами вокруг солониц и гор хлеба, также наскоро крестились «на схід сонця», брали по караваю, намечали на его горбушке ножом крест и резали его на богатырские ломти для себя и для товариства. Все садились по-казацки или скорее по-восточному — «навхрест ноги» — и вытирали ножи и ложки либо о траву, либо о штаны и рукава сорочки; усы подбирали кверху или закидывали за плечи, у кого были богатырские усы — «вуса мов ретязі», чтоб они не мешали казаку есть.
Между тем толпа кухарей с помощью своих громадных шестов-ложек наливали из кипящих котлов в огромные, иногда в сажень в обхвате, деревянные мисы готового кушанья: кулеши, жидкую пшенную кашу с салом или галушки, тоже с салом, конечно, в скоромные дни, уху из рыбы, борщ из щавельной зелени, и тоже с салом, а то с сухой рыбой, с лещами и таранью, — и на огромных шестах разносили их по казацким кругам. И тогда начиналась войсковая еда — обед нескольких тысяч человек на воздухе, под открытым небом. Сперва протягивал ложку в общую гигантскую мису атаман, зачерпывал «страву», чинно нес ложку ко рту, поддерживая ее куском хлеба, чтоб на себя не капнуть, и чинно же, медленно, «поважно», опрокидывал ложку под богатырские усы, медленно же и «поважно» пережевывал хлеб и не спешил глотать, чтоб товариство не подумало, что он торопится, жадничает, и не сказало бы: «Глита, як собака». Затем так же медленно и «поважно» утирал рукавом, а то и хусткою, усы и снова кусал хлеб. За «батьком отаманом» тянулся с своею ложкою к мисе тот казак, который сидел по левую его руку; за этим тянулся третий казак к мисе — третья левая ложка — и подобно тому, как солнце ходит по небу от востока к западу, так ходили и казацкие ложки вокруг мисы, пока очередь не доходила опять до батька отамана». Когда миса опоражнивалась, кухари вновь наполняли ее, пока не была съедаема вся «страва», ибо по казацкому обычаю надо было непременно съесть все, что было наварено и напечено. Затем, после галушек, борщей и кулешей или после толченого лука с водой и солью, кухари волокли на широких досках «печене» — жареных на вертелах кабанов, баранов, волов, туров и сайгаков. «Печене» тут же разрубали топорами или«різницькими» ножами на куски, солили пригоршнями соли и разбирали по кускам. При этом сердце животного отдавалось «батькові отаманові» для того, «щоб добрий був до своїх дітей-козаків i мав гаряче серце до ворогів», а легкое делилось между всеми казаками, «щоб козак легенько бігав против татарви i був легкий на воді i на мopi».
Зрелище это поразило московских гостей, которых запорожская старши́на пригласила к своему войсковому обеду. В самом деле — тысячи народа, самая лучшая половина мужского населения, все молодцы на подбор, отбились куда-то далеко от своего края, от отцов и матерей, часто от жен, детей и невест, от всех семейных радостей, — и засели в недоступной глуши, на краю, так сказать, света, где кончается «мир хрещений» и где начинается сторона бусурманская, чужая вера, чужие люди, злые вороги. Эти отбившиеся от человеческого жилья люди основали какое-то могучее гнездо — и соседним царствам приходится считаться с буйными вылетками из этого гнезда; с ними считаются и их боятся и Польша, и Москва, и Крым; перед ними заискивают и волошские [Волошский — молдавский, румынский] господари, и седмиградские князья, и сам римский император.
Вот и ныне Москва, едва выцарапавшись из-под польских и шведских тисков и кое-как отмахавшись от всевозможных самозванных царей, цариков и «воров» первым долгом сочла прислать посольство к этим сынам пустыни, чтоб известить их о призвании на свой престол настоящего царя, не самозванного, а всем известного боярина — Михаила Федоровича Романова, и просит панов казаков, чтоб впредь они к воровским царикам не приставали и на московского государствования превысочайший престол всяких «псов» не возводили, как возвели они своею помощью на этот престол проклятого Гришку Отрепьева.
Московские посланцы явились в Сечь с милостивою грамотою от юного царя. После обеда собрана была войсковая рада для выслушивания грамоты. Когда послы входили в казацкий круг, то войсковые трубачи затрубили в трубы, многие из молодцев, хватив лишнее за обедом, разбрелись было спать — кто в тени куреней, кто под деревом, кто просто на траве; но есаулы тотчас же подняли их киями, называя «сучими дітьми», и «cyчi діти», почесываясь и позевывая, должны были идти слушать московскую грамоту.
Когда рада собралась, московский посол, или, как его назвали казаки, пан дьяк, державший в руках небольшой ящичек, обитый малиновым бархатом, открыл его, и в нем оказалось что-то завернутое в зеленую тафту. Затем, сняв шапку, он обратился к стоявшей около него казацкой старшине.
— Есть до вас, войска Запорожского, до кошевого атамана, старшин и казаков от великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича всеа Руссии, его царского величества, милостивое слово, и вы бы, то слово слышачи, шапки сняли! — провозгласил он торжественно.
Старшина сняла шапки. За старшиною сняли и казаки. Обнажился целый лес голов со всевозможными большими и малыми чубами.
— Божиею милостиею, — продолжал посол, — великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович всеа Руссии, вас, Запорожского войска кошевого атамана, старшин и казаков жалуя, велел о здоровье спросить: здорово ли есте живете?
— Спасибо, живемо здорово, — отвечала старшина в один час. Посол развернул зеленую тафту, вынул оттуда царскую грамоту. Он ее так бережно вынимал, как бы боялся обжечься от одного прикосновения к страшной бумаге. Казаки понадвинулись, желая видеть диво, привезенное «москалем».
— Что-то маленькое, — слышались тихие замечания в толпе.
— Эге! Маленькое — да велика в нем сила... Посол передал грамоту старейшему из атаманов, потому что на тот час в Сечи кошевого не имелось и его должны были избирать теперь же.
Атаман, взглянув на грамоту и повертев ее в руках, как нечто страшное, непонятное для него, передал ее стоявшему около него немолодому, понурому казаку с чернильницей у пояса и «каламарем» за ухом. То был войсковой писарь Стецко, прозвищем Мазепа, отец будущего знаменитого гетмана и противника царя Петра.
Мазепа взял грамоту, привычными руками развернул её и глянул на титул и на печать.
— Печать отворчата, без подписи, — проговорил он, взглянув на посла.
— Точно, без подписи, — отвечал посол.
— А как ей верить? — спросил Мазепа.
— Все едино, что и с подписью.
— А мы не верим, — возразил писарь.
— Не верим! Не верим! — раздались голоса в толпе.
— Это не грамота! Это казна-що! Тьфу!
— Это москаль сам нацарапал, чтоб нас одурить!
— Го-го-го! Не на таких наскочил! Киями его! — ревела громада.
Посол, видимо, оторопел. Он растерянно глядел то на писаря, то на бушующую громаду с рассвирепевшими лицами и отверстыми, кричащими глотками, то на старшин... Старшины видели опасность положения... Искра недоверия брошена... Надо потушить пожар, а то того и гляди начнется свалка, кровопролитье...
