— Горит душа. Неспокойно ей. А ветер за окном слышишь какой! Не то что арфу заглушит, а даже крик дикого зверя. Сейчас там, за горой, в лесу волки, думаю, очень даже крепко воют. Ну, а до нас не долетают их молитвы… А волк на что может молиться? Чтоб путника ему судьба послала, коли стада в хлевах…
— Утихомирился бы!.. Говорю ведь: сплю.
— Да как же ты спишь, когда мне отвечаешь? И все впопад. Может, раньше вправду спал, чего я бы на твоем месте не делал — мало ли что, место незнаемое, люди чужие. Но так ли, иначе ли — теперь-то ты точно уж проснулся. Неужто испугался?
— Пугаться я и не думал. Хотел бы ты учинить злодейство, сделал бы это раньше. Устал я. Поспать не грех.
— Не грех, если видишь сны сладкие и душу ласкающие. Ну, а ежели они темны, пугающи и холодят почище того мороза, что за окном? Такое и человеку, и богу противно. Не желаю спать. Охота еще с тобой потолковать. Отвори, а то стану громко стучать и всех перебужу.
Путешественник вздохнул, набросил прямо на ночную рубашку вамс, с трудом натянул влажные еще сапоги на босу ногу и пошел к двери. Открывал тихо, стараясь не громыхнуть засовом.
Затрепетало пламя свечи, и метнулась по стене тень графа Челуховского — прочь от хозяина. Но дверь закрылась, выровнялось пламя, и возвратилась на место тень.
Граф был в теплом халате и ночном колпаке. Глаза его блестели, будто их только что промыли маслом. Но теперь они были не карими, а красноватыми, с множеством прожилок. Сейчас хозяин замка чем-то очень напоминал того черта, которого сам же запер в подвале.
— Испугал? Рад. Не испугай человека, не тряхни его душу, он тебя и слушать не станет. Так вот о душе… Иной раз я сам мало верю, что существует она. Все мы себялюбивы, жаждем славы при жизни, власти… А зачем нам власть и слава, если, как говорят, душа бессмертна? Выходит, здесь можно было бы жить тихо и смиренно, чтобы все получить там… Но в том-то и дело, что иной раз приходят мне на ум мысли: а есть ли хоть что-нибудь там? Хоть какая-нибудь песчинка? Хоть лучик света? И вообще — есть ли это ТАМ?
— Да что это ты посреди ночи — и о таком?
— А когда же о таком? Посреди дня? Посреди дня солнышко светит. И страху нет. Посреди дня об этом ТАМ не думаешь. Да ведь оно существует. Не всегда каждому из нас по земле ходить. Вот и думаю: а вдруг ТАМ ничего нет? Темнота, мрак — и все. Тебя самого тоже нет. Понять такое трудно. Каждому кажется, что исчезнуть он не может, что был он всегда и пребудет вовеки. Думаешь, проверяю тебя, чтоб потом выдать и на костер отправить? Способен я на такое — чего греха таить. Да, может, и не грех это вовсе — умного человека со света сжить. Умный человек часто сам себе в тягость, а остальным — уж подавно.
— Успокойся да пойди отдохни. Хочешь, научу засыпать?
— Новое зелье?
— Вовсе без зелья.
— Заговором?
— Вроде того.
— Не верю в заговоры.
— Да я же не сказал, что заговор, а только вроде него. Ляг на правый бок, руку под щеку и шепчи: «Не усну! Ни за что не усну! Хоть режьте меня, не усну!» Так сто раз. Когда закончишь первую сотню, начинай вторую.
— Затем третью.
— Правильно. За третьей — четвертую.
— Кланяюсь до пола. Об этом мне еще в детстве нянька толковала. Не помогало.
— А ты попробуй сейчас. Иной раз то, что в детстве негоже, зрелому мужу как раз впору.
Граф засмеялся, качнув колпаком. Качнула колпаком и тень на стене.
— Ладно. Убедил. И все же ответь мне: на кого ты надеешься, отправляясь в края дальние и, как могу судить, тобою незнаемые? Кто за спиной у тебя?
— Понимаю, о чем ты спрашиваешь. Есть ли кто-то из власть и силу имущих?
— Вот именно. А ты сейчас ответишь, что таких нет, а ведет тебя твоя совесть, твоя вера в дело свое и удачливость, что надеешься лишь на них да на собственные ум и руки?
— Примерно так.
— Ну, а я изволю тебе не поверить.
— Не верь. Изменится ли что-то от того?
— Изменится ли что-то? Что, где и для кого? Для турецкого султана, наверное, ничего не изменится. Он далеко и по-европейски не понимает. Для нас с тобой от того, поверю ли я тебе, изменится очень многое.
— В чем?
— Да во всей жизни — и твоей, и моей. Денег у тебя нет. Вижу. Знаю. А у меня — сам себе в долг могу дать, хотя если уж что-то прошу, так не грош, не злотый, а сразу миллион. Повторяю: всю жизнь золото буду швырять — не промотаюсь. Я не король в Кракове, которому и новую мантию не на что купить.
— А что взамен попросишь?
— Почти ничего… Пустое… Ты сейчас же, поклявшись крестом, что говоришь правду, расскажешь то, о чем, может быть, никому еще не говорил… Для чего приехал сюда? Что на уме? Там, в самой глубине, куда никто не заглядывает? Куда ты сам забредаешь разве что с похмелья…
— Пустое, — прервал графа гость. — Не выйдет у тебя ничего. Нет у меня тайн, а потому и выведать их нельзя. Сколько ни старайся, ничего интересного не узнаешь. Если и были у меня тайны, растряс по дороге, побросал в разных местах.
— Жаль, очень жаль, — сказал граф. — Теперь мне вправду захотелось спать.
Метнулась тень. Уплыла свеча. Коридор вновь погрузился во мрак. Вздохнула закрываемая дверь. Вскоре все было точно так же, как за полчаса до того, — ночь, темнота, сон.
Еще немного о графе Челуховском и о просвещенных временах
Первая прогулка с читателем
Вы будете удивлены, если я скажу, что сам не верю в то, что намерен сейчас сообщить о нашем новом знакомом — графе Филиппе Челуховском. Да и как можно в такое поверить? Ведь говорят о нем много странного, чтобы не сказать — невероятного… Например, утверждают, что граф вовсе не граф, а сын мелкого испанского дворянина, который провел немало лет в Новом Свете, где и добыл свое богатство. Допустим, что это так. Но тогда откуда же взялась у графа славянская фамилия?
Сам же Челуховский охотно рассказывал о своих путешествиях в Китай, Турцию и Индию, настаивал на том, что ему известно место, где находилась воспетая Гомером легендарная Троя, клялся, что видел на Востоке многоруких людей. Предположим, что и это выдумки. Но зато другое несомненно: граф откуда-то привез огромную инкрустированную перламутром трубку красного дерева, практически никогда не выпускал ее изо рта и только смеялся, если ему напоминали, что курить — здоровью вредить. Впрочем, в те отдаленные времена пословица эта звучала иначе. А именно: «Дыма табачного черные клубы схватят за горло страшней душегуба». Придумал пословицу бургомистр города Львова. Пусть вас не удивляет, что бургомистр писал стихи и не стеснялся этого. Тогда подобное было принято и считалось признаком образованности. Не только бургомистры, но и все, кому позволяло положение и возможности, изучали латынь, писали стихи и научные трактаты. А выражение «наши просвещенные времена» можно было отыскать и в речах королей, и в частных письмах, и даже в песнях менестрелей, звучавших под окнами спален прекрасных дам:
Твоих речей мудрее нет,
Твои глаза — как знанья свет…
Впрочем, мода на подобные песни продержалась недолго. И любимым, как и подобает, стали петь о цветах, о луне, о звездах. Для нас с вами важно лишь запомнить, что действие этой повести происходит в эпоху просвещенную, пришедшую на смену тем темным временам средневековья, когда даже рыцари, отправлявшиеся в дальние страны освобождать «гроб господень», читали по складам и считали на пальцах. А нынче уходили в дальние плавания каравеллы. Уже открыли Америку. Хороший пистолет с точным боем стоил не дороже выезженной лошади. Италия подарила миру газеты. Это были обычные листки бумаги, на которых от руки записывали новости — сведения о погоде, о ценах на зерно, мясо, меха в разных городах Европы. За небольшую плату — маленькую монету под названием газетта — у трактирщика можно было получить все эти сведения.
Уже загадочно улыбалась с портрета Мона Лиза Леонардо да Винчи. Люди дивились смелости великого немецкого графика Альбрехта Дюрера, росписям Микеланджело и нежным ликам мадонн Рафаэля. Они называли эти работы прекрасными, как называем сегодня их и мы с вами. Повсюду уже распространилось изобретение немца Иоганна Гутенберга — типографии с наборным шрифтом. Книги, которые раньше переписывали от руки, теперь стали печатать сотнями и даже тысячами экземпляров.
Николай Коперник доказал, что Земля вовсе не неподвижна, что киты отродясь не поддерживали ее в Мировом океане. Земля — одна из планет Солнечной системы. Поначалу никто не понял, какую угрозу господству церкви несет в себе открытие Коперника. Зато его последователя Джордано Бруно сожгли на костре. Галилео Галилея заставили отречься от своих убеждений.
Доктор Фауст, или, как его тогда именовали, Фаустус, уже занялся поисками эликсира вечной молодости. Эликсира не нашел, зато обрел бессмертие — вошел в легенду. Он был современником Коперника и Дюрера. Возможно, они виделись. Во всяком случае, возникла даже поэма, в которой действовали и Фауст, и Дюрер, и Коперник одновременно.
