Ознакомительная версия.
— Так что, ваше величество, — монотонно гудел генерал, — пушки не пробанили после учения, проводившегося четвёртогого января, оставив в одной заряд с учебной картечью. Часть пуль после выстрела упала в снег и оставила в направлении Иорданской часовни продольные борозды. В самой часовне полицейские нашли четыре пулевых пробоины.
«Согласен, что одна пушка выстрелила учебной картечью в сторону Иордани. Пули здесь были уже на излёте. Но вторая–то пушка била боевым зарядом картечи. Я же военный человек и видел отметины на стенах дворца. Причём некоторые пули попали внутрь Николаевского зала и на Иорданскую лестницу, — подумал Николай. — Но не стоит пугать жену… Просто армейское разгильдяйство. Этой версии и надо придерживаться».
— А как фамилия раненого полицейского чина? — неизвестно зачем поинтересовался у генерала и с содроганием услышал:
— Романов, ваше величество…
Пока образованное общество весь следующий день пылко обсуждало покушение на государя и его семью, доведя количество анархистов–бомбис–тов до тысячи человек, Георгий Гапон столь же пылко ораторствовал, призывая рабочих идти с петицией к царю.
Зачитывал лишь экономические требования, избегая политических, что вписал в резолюцию Рутенберг.
Отцу Гапону тоже не совсем нравились такие пункты, как «свобода борьбы труда с капиталом…». Ему больше нравилось: «Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России».
— Довольно слов, батька, укажи нам дело, — после его речей кричали рабочие.
— Дело у нас одно, — раздумчиво нахмурив лоб, отвечал крикунам, — поднимайте народ на забастовку. Есть такие тёмные люди, что не понимают своего счастья и продолжают работать. Идите и останавливайте работы на всех мелких фабриках и заводах. Останавливайте работы типографий и вокзалов.
Воодушевлённая толпа рабочих направилась на Варшавский вокзал и окружила паровозные мастерские. Несколько десятков путиловцев ворвались внутрь.
— Бросай работу, мужики, — завопил Гераська, размахивая обрезком трубы.
— Щас! — возмутился мастер, но Гераська испытанным приёмом — железякой по хребту, мигом изменил его мнение.
— Глуши станки, — орали ворвавшиеся рабочие и метко метали принесённые с собой пакеты с техническим салом под накинутые на шкив ремни, которые тут же соскальзывали.
— Ну-у, ввиду таких категорических действий, — почёсывал спину мастер, — работу прекратим.
Рабочие паровозных мастерских гасили котлы поставленных на ремонт паровозов и выпускали из них пар. Вытирая ветошью руки, уже вместе с путиловцами направились к железнодорожной электростанции, быстро уговорив электриков прекратить подачу электричества не только на вокзал, но и вдоль всей железнодорожной линии.
Довольные исполненным делом, ринулись в трактиры и чайные.
Шотман—Горский и Северьянов из районного комитета партии получили распоряжение обойтись лишь забастовкой, без хождения к царю.
Распоряжение подтвердила присланная прокламация «Ко всем петербургским рабочим».
«Такой дешёвой ценой, как одна петиция, хотя бы и поданная попом от имени рабочих, свободу не покупают. Свобода добывается кровью. Свобода завоёвывается с оружием в руках в жестоких боях. Не просить царя и даже не требовать от него, не унижаться перед нашим заклятым врагом, а сбросить его с престола и выгнать с ним всю самодержавную шайку — только таким путём можно завоевать свободу!..»
— Ну что ж, — почесал затылок Северьянов. — Инструкции следует исполнять. Посетим любимый Гераськин трактир и почитаем там прокламацию.
В трактире шум и гам стоял невообразимый.
Завидя вошедших в дьяволоугодное заведение старших партийных товарищей, Гераська ловко забаррикадировался бутылками с водкой и пивом.
К тому же его загородил широкий рабочий зад в пузырящихся штанах, обладатель коего надсаживался в крике, краснея пьяной рожей:
— К царю–батюшке пойдём… И подадим прошение! Царь пожалеет нас, сирых и в обиду анженерам и мастерам не да–а–аст.
— Пойдё–ё–ём! — поддержал его хор голосов.
Гераська благоразумно промолчал, исхитрившись чуть не под столом хряпнуть малую толику водочки.
— С хоругвями пойдём, — надрывался рабочий.
— Да не надо никуда ходить, товарищи рабочие, — попытался перекричать пьяного оратора Шотман. — Освобождение рабочих зависит от самих рабочих, а не от попов и царей.
— Чаво-о? — вызверился работяга, хватая за горлышко пустую бутылку.
— Не просить царя надо, а штурмом идти на самодержавие, только тогда загорится заря свободы.
— Чичас у тебя фонарь под глазом загорится, — швырнул в Шотмана бутылку разъярённый пролетарий. — Бейте жидов, братцы, — призывно взмахнул рукой и бросился в бой.
Довольный за старших товарищей Гераська поднялся во весь рост, дабы не пропустить какой–нибудь из пинков.
— Смутья–я–ян! — обрабатывал кулаками Шотмана рабочий.
Видя багровые лица и бешеные глаза, Северьянов ловко вскочил на стол, сбил работягу в пузырящихся штанах ударом ноги и, спрыгнув, схватил Шотмана за рукав, таща к выходу.
Тот достал наган и стал палить в потолок, случайно попав в лампочку.
В темноте, под вой, свист и ругань, большевики выбрались на улицу, лицом к лицу столкнувшись с меньшевиком Муевым.
— Вот кто собирается к царю идти, — ахнул ему со всей дури в глаз Северьянов.
Муев сделал эсдекам доброе дело, задержав бренным своим меньшевистским телом выскочивших из дверей трактира мстителей.
— Вот ещё одна гнида антиллехентская, — съездил кулаком в нос медленно приходившему в себя инженеру рабочий в пузырящихся штанах. — Так и шастают здеся, приблуды. Вынюхивают всё, — горестно поглядел вслед исчезнувшим в морозной дымке социалистам.
«Идея идти с петицией настолько овладела умами, что бороться с ней невозможно», — доложили по инстанции пострадавшие большевики.
Биты в этот день были и другие их однопартийцы. ЦК РСДРП в ночь на 9 января принял решение: «Большевики должны участвовать в шествии к Зимнему дворцу, чтобы быть с народом, по возможности руководить массой».
8‑го января Гапон надумал предупредить петербургского градоначальника Фулона о намечающемся шествии к Зимнему дворцу и даже дал одну из копий петиции в эсеровском её варианте.
Прочтя оную, генерал пришёл в ужас:
— Но это, батенька, настоящая революция! Вы угрожаете спокойствию столицы. Я вам верил… А теперь думаю, что вас следует арестовать как подстрекателя к бунту.
Не дослушав генерала, Гапон покинул его кабинет, направившись на встречу с министром юстиции Муравьёвым.
Пролёткой правил вооружённый наганом телохранитель Филиппов — громадина с неимоверной физической силой. Навстречу попался казачий разъезд, до колик в животе напугавший Гапона: «Вот ведь как может быть. Через полчаса с самим министром юстиции встречаться буду, а еду от его превосходительства генерала Фулона, на порог дома которого жандарм этих чубатых бестий и близко не пустит. Зато они могут запросто вытащить меня из саней, если чем–то не глянусь, и за здорово живёшь отхлестать нагайкой. Тут даже Филиппов со своей медвежьей силой не поможет», — опасливо косился на казаков с винтовками за плечами, при шашках и с наглыми глазами верных защитников царя–батюшки.
— Ежели что станут гуторить, ты, Филиппов, с ними не спорь, — велел телохранителю, с облегчением вздохнув, когда казаки, покачиваясь в сёдлах, миновали их.
Священника сразу пропустили к министру.
— Вот, сын мой, — обескуражил министра таким к нему обращением, — одна из копий нашей петиции. Страна переживает политический и экономический кризис… Настал момент, когда рабочие, жизнь коих очень тяжела, желают изложить свои нужды царю…
— Я согласен с пожеланиями об улучшения экономического положения рабочих, но к чему эти дерзкие требования политического свойства? — разорвал петицию министр, швырнув обрывки под ноги Гапона. — Не вашего ума, отче, политика. Вы понимаете, что замахнулись на самодержавие…
— Да, ваше превосходительство, — взяв пример с казаков, нагло уставился на министра юстиции. — Это ограничение царской власти на благо самого самодержца и народа. А рвать петицию не следует… Ибо одна копия отдана корреспонденту английской газеты. «Молодец Рутенберг… Или, как его сейчас величают, Мартын. Правильно, что не послушал меня, — гордо хлопнув дверью, покинул приёмную министра юстиции. — Будет кровь», — проезжая мимо греющихся у жаровни солдат понял он.
— Останови–ка, братец, — велел Филиппову и громко поинтересовался, глядя на серые шинели. — Дети мои, неужели станете в народ стрелять, коли командиры прикажут…
Те мрачно молчали и лишь один, с нашивками, буркнул сидящему на козлах Филиппову:
— Трогай подобру–поздорову… А то неровён час — по шее схлопочешь, несмотря на свой важный вид.
Ознакомительная версия.