– А в селе Измайлове, где царь Петр нашел ботик, – большое море? А князь Игорь откуда ходил на Царьград, забыл? – иронически спросил Ушаков. – Русские люди исстари любили корабль! Вспомните хоть бы и Ваську Буслаева с товарищами:
Походили они на червлен корабль,
Подымали тонкие паруса полотняные,
Побежали по озеру Ильменю…
В слякотный ноябрьский день 1768 года притащился в Петербург на подводе из Ранбова, как называли моряки Ораниенбаум, мичман Федор Ушаков.
Два с лишним года он проплавал в Балтийском и Белом морях и вот снова ступил на землю. Ушаков получил перевод на Дон.
Русский народ решил отвоевать свои исконные земли на берегах Черного моря, укрепить и обезопасить южные границы государства от набегов турок и крымских татар.
Россия возрождала флот, захиревший после смерти Петра Великого.
Сухопутная армия была на юге готова, а флота у России недоставало.
Стремление России усилить свое положение на юге не нравилось Англии, Франции и другим европейским государствам. В 1768 году они вынудили турок объявить России войну.
Турция обладала на Черном море сильным флотом. Она в течение нескольких веков чувствовала себя здесь господином положения.
Воевать с Турцией на Черноморском побережье без флота было бы русским очень трудно. Оправдывались знаменитые слова Петра Первого: «Всякий Потентат, который едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет, а который и флот имеет, обе руки имеет».
Россия имела на юге пока что лишь одну руку. Необходимо было дать ей вторую: построить флот.
И конечно, прежде всего вспомнили о старых петровских верфях в Воронеже и на Дону, тем более что близ Воронежа было много прекрасного корабельного теса.
Постройку Азовской флотилии Екатерина II поручила одному из лучших моряков, сыну известного петровского адмирала Наума Сенявина, Алексею Наумовичу Сенявину.
Из Подмосковья на Дон отправили три тысячи мастеровых. Адмиралтейств-коллегия готовила чертежи судов с большей осадкой. Восстанавливали укрепления Азова и Таганрога. Спешно исправляли верфи в Ново-Павловске и Новохоперске.
Из Кронштадта через Петербург потянулись на юг подводы с офицерами, матросами и корабельными мастерами. В числе откомандированных на Дон оказался и мичман Ушаков.
Когда он наконец дотащился к Адмиралтейств-коллегии, шел шестой час пополудни. В канцеляриях уже никого не было. И Ушаков, взяв свой небольшой чемоданчик, пошел по старой памяти на Васильевский: надо же было найти ночлег.
Сойдя с моста, он встретил на набережной боцмана Лукича.
– А-а, с благополучным прибытием! – шумно приветствовал его боцман. – Откуда?
– С «Трех иерархов». Направляют куда-то на юг.
– Сейчас много туда едет. Наши мичманы тоже…
– Кто? – нетерпеливо перебил Ушаков.
– Пустошкин, Веленбаков…
– Не знаешь, Лукич, где они остановились?
– Как не знаю?! У Большой Проспективной и Двенадцатой линии. Вон новый дом, крашенный под кирпич.
– Спасибо, брат!
Ушаков больше не расспрашивал, а Лукич не задерживал его: боцман отлично помнил, что мичман Ушаков не пьет, стало быть, какой с ним разговор.
Ушаков сразу нашел дом, о котором говорил Лукич. Он был обшит тесом, побелен и раскрашен. Издали и впрямь можно было подумать, что дом – из кирпича.
Федя вошел на крыльцо, постучал.
Открыла старуха.
– Здравствуйте, бабушка. У вас моряки остановились?
– Здеся, здеся, входите, – приветливо ответила старуха, пропуская Федю в сени. – Извольте, батюшка, вот сюда, – открыла она дверь.
Ушаков шагнул в комнату.
Первый, кого он увидел, был Паша Пустошкин. Паша без мундира стоял посреди комнаты, курил и что-то говорил – Пустошкин любил побеседовать. Был он все такой же полный, высокий, румяный. За ним у стола, на котором стоял полуштоф и лежала закуска, сидел пучеглазый Нерон Веленбаков.
– Здравия желаю, господа мичманы! – весело приветствовал Ушаков, ставя чемодан в угол.
– А-а, Федя, дружок, здорово! – пробасил, вставая, бывший немного под хмельком Нерон.
– Здравствуй, Феденька! Вот не ждали! – кинулся к нему чувствительный Паша Пустошкин.
Товарищи обнялись.
– Ты что, из Ранбова? – спросил Пустошкин.
– А откуда же ему и быть-то? Конечно, оттуда, – ответил за товарища Веленбаков.
– На Дон? – продолжал спрашивать Паша.
– На Дон, – ответил Ушаков. – А вы?
– И мы туда же.
– А куда именно?
– В Воронеж.
– В какое-то место меня назначат? – задумался Федя.
– Сейчас, брат, у всех один курс – Воронеж. Завтра в Адмиралтейств-коллегии получишь ордер, а послезавтра поедем вместе. Отправляется очередная партия, – объяснял Пустошкин.
– Вот и хорошо! – обрадовался Ушаков.
– Знаешь, Паша, я схожу еще за полуштофом – согреться господину мичману с дорожки, – предложил Нерон.
– Нет, нет, я не буду пить! – схватил его своими крепкими руками Ушаков и усадил на скамейку.
– Сиди, Нерон. На сегодня довольно! – прикрикнул Пустошкин. – Ведь завтра поутру являться в Адмиралтейств-коллегию, аль забыл? Вот сейчас хозяйка самовар принесет.
– Экое питье – чай!..
– А я чайку выпью с удовольствием, – сказал Федя, садясь за стол.
– Эх вы, моряки! – безнадежно махнул рукой Нерон.
– Ты, Паша, раздобрел, я вижу. А Нерон – все такой же, – разглядывал товарищей Ушаков.
– Ты тоже не похудел! – хлопнул его по плечу Пустошкин. – Ну, где плавал? На чем? Под чьей командой? – забросал он вопросами.
– Разве забыл? Он ведь ушел тогда в Архангельск на пинке[10] «Наргин», – напомнил Веленбаков.
– И на нем вернулся назад. А с нынешнего, шестьдесят осьмого года, на «Трех иерархах».
– На этих «Трах-тарарах», как называют матросы? У капитана первого ранга Грейга?
– Да, у Самуила Карловича.
– Хороший у тебя был начальник, – позавидовал Пустошкин.
– А вы где?
– Я у капитана Наумова, – тотчас же завладел разговором словоохотливый Пустошкин. – Смешной дядя. Думает, что – лихой служака: шляпу и ту, как говорится, носит параллельно горизонту. И знает одно – как выйдет из каюты, обязательно кричит: «Право руля!» Хоть бы и вовсе в этом нужды не было. Считает себя морским волком. Даже на берегу все называет не иначе как по-морски: коляска у него «барказ», линейка – «катер», дрожки – «шлюпка». А на судне любит держать фор-брам-стеньгу, она у него так постоянно и торчит. Этакий капитан немногому научит!
– Ну, ты сам, Пашенька, неплохо дело знаешь! А где Нерон был? – обернулся к Веленбакову Федя.
– Я, брат, плавал на фрегате «Диана». Не «Диана», а чистый верблюд. Нос и корма у нее подняты, а середина провалилась. Шканцы и бак выше шкафута на целую ступеньку. А когда на ростры подымут гребные суда, фрегат точь-в-точь верблюд. Капитан «Дианы» Козлов – ничего. Только больно худ, ровно скелет из рисовальной прейслеровской анатомии, что мы когда-то в корпусе учили. Но хитер как бес! Явился я к нему, а он сразу: «Которым, сударь мой, выпущены из корпуса?» А как мне признаться, что вышел я пятьдесят осьмым, что за мной остался только Сенька Трусов? Отвечаю: «Тридцать седьмым, ваше высокоблагородие! Последний год весь проболел». – «А сколько всего выпущено?» – «Пятьдесят девять», – отвечаю. «Ладно, – говорит, – служи исправно, человеком будешь! Деньги, – спрашивает, – имеешь?» – «Никак нет, ваше высокоблагородие!» И как он узнал, что у меня один целковый в кармане? «Ну, не бойся, дадим вперед!» Сам выбрал мне вестового и показывает ему кулак: «Держи ухо востро да береги спину! Ежели барин попадет у тебя в кутеж или в картеж, я те пятьсот всыплю! Вишь, молод еще, оберегать надо!» Вот догадливый, черт!
– Легко ему быть догадливым, ежели от тебя, поди, за кабельтов[11] винищем разило! – улыбнулся Паша.
– А вот и не разило. И никогда не разит: я всегда чесночком закусываю!
В это время хозяйка внесла в комнату самовар. Паша Пустошкин засуетился, стал разливать чай, достал из чемодана колбасу и хлеб.
«Все такой же – любит поговорить и угостить», – подумал о товарище Ушаков.
Как только принялись за чай, Пустошкин снова овладел разговором:
– Федюша, а помнишь, как мы вчетвером – я, ты, Гаврюша, Нерон, – бывало, ходили в баню на пустырь у Шестнадцатой линии? Напаримся-нажаримся – и в снег: кто дольше пролежит, тому бутылка меду с остальных. Нерон, черт, лежал дольше всех. Ты-то в наш спор не встревал, а только помню, что и тебя раз подзадорили. Говоришь: никакого меду мне не надо, а пролежу дольше вас всех! И пролежал. Помнишь, Нерон? – смеялся Паша.
– Как же, помню!
– Ну, нашел что вспоминать! – отмахнулся Ушаков. – А не знаете, где Гаврюша?
– Он на Балтийском. Командует гальотом[12] «Стрельна».
– Батюшка, к вам пришли, – просунула голову в дверь хозяйка.
– Кто там, пусть входит! – сказал, выглядывая из-за самовара, румяный Паша Пустошкин.
