– Земля хоть немного пропиталась, – пригнувшись в седле и зачем-то укорачивая стремена, сказал Сача Беки. – А я все думал, как бы молния не ударила. Думал, сейчас пронижет меня сквозь темя прямо в сердце… – и сконфуженно замолчал, почувствовав неприязненные взгляды братьев.
Не сговариваясь, перешли на рысь. Сача Беки раза два хлестнул по гладкому крупу своего каурого, вырвался вперед, и все устремились за ним во весь опор. Напуганные грозой кони вытягивались изо всех сил, судорожно всхрапывая и дико кося глазами назад, словно за ними гналась стая волков.
Рассыпавшись по склону холма, как в набеге, бешеным галопом спустились к своему куреню.
Две подслеповатые старухи, гревшиеся на солнце у крайней юрты, увидев рассыпной строй скачущих, закричали от страха, призывая людей. На крики их выскакивали мужчины, вглядывались в степь, прикрываясь от яркого солнца ладонями. Узнав сорванцов своего куреня, сплевывали с досады и скрывались за пологами своих юрт.
С десяток лохматых черных собак, оскалив желтые клыки, молча сорвались навстречу. Но вскоре, поняв свою оплошку, встали, виновато завиляли хвостами и отошли в сторону, уступая дорогу.
– Бараны, а не собаки! – Сача Беки, проносясь мимо, свесился с седла, достал крайнюю плетью. – Своих не узнают.
Перед куренем ребята придержали лошадей, перешли на шаг. Разгоряченные кони шумно дышали, дрожа ноздрями, рвались вперед. В курене было тихо и безлюдно. Дневная жара загнала людей в юрты. Гроза до этих мест, было видно, не дошла. Копыта лошадей сухо постукивали по отвердевшей земле, разрушая застоявшуюся тишину между айлами.
В сонном безмолвье томился курень. Лишь кузница – огромная землянка в полусотне шагов от юрт, сплошь покрытая дерном так, что со стороны она могла показаться обычным бугорком на ровном месте, если бы не закоптелая дыра дымохода – лишь эта кузница гремела неустанно-размеренным, отчетливым звоном железа.
Изредка между юртами показывались люди. Женщины, завидев нойонских детей, останавливались, не смея перейти дорогу, некоторые робко кланялись им. Молодые рабыни и девушки из харачу, издали завидев знатных подростков, хорошо зная их озорство, спешили скрыться с глаз.
У серой шестистенной юрты седая старуха, сидя на высоких кожаных подушках, в узком и длинном бочонке сбивала масло. В короткой тени двое голых, черных от загара малышей ползали под разомлевшей от жары овечкой, толкаясь, грязными губами ловили соски, глотали молоко, давясь и кашляя, смеялись.
На стук копыт старуха подняла голову, щурясь и моргая, смотрела на проезжающих.
– Чьи вы дети? – старуха прикрылась от солнца ладонью. – Какого куреня?
– Нашего, бабушка, – Унгур улыбнулся, обнажив на солнце белые зубы. Подъехал, свесившись с седла, положил перед ней молодого гуся.
– Какой хороший мальчик! Какое подношение мне сделал! – старуха, кряхтя, поднялась на кривые ноги, зашепелявила: – Обрадовал меня, беззубую, ведь мягкое мясо мне теперь дороже всего… Ты чей сын будешь?
– Мунгэтэ-Кияна, внук Бартана.
– В деда, видно, пошел, щедрый был нойон, – качала головой старуха. – Да, белую кость и во внуках видно. Пусть всякая добыча выходит на твою тропу.
– Да сбудутся ваши слова.
* * *
Тэмуджина у юрт встречали Хасар с Хачиуном. По пояс голые, оба чернотелые, как выдры, и в обличии они были чем-то неуловимо похожи друг на друга.
У Хасара уже бугорками вздувались мышцы на руках и плечах. Он был немного высоковат для своих семи лет. «Видный будет человек», – говорили старики, глядя на него.
– Что добыл сегодня, брат? – норовистого, грубоватого Хасара мало что могло занимать кроме охоты и лошадей. – Много настреляли?
– Тебе насытиться хватит, – усмехнулся Тэмуджин. – Можешь готовить свою широкую глотку.
Хачиун, выскочив из-за спины Хасара, потянулся к переметной суме. Пыхтя от натуги, он с трудом опустил мешок на землю, вытряхнул четырех матерых гусей, три кряквы и радостно закричал:
– Гусей будем жарить!..
– Ты и будешь их ощипывать, – перебил его Хасар, ведя лошадь к коновязи. Он уже понял, чем ему грозит добыча брата. – А то привык есть готовое.
– Ощиплю не хуже тебя! – рядом с Тэмуджином Хачиун мог держаться смело и теперь он возмущенно жаловался брату: – Единственный раз сделал мне березовый лук, вместо старого, ивового, и с тех пор все время говорит, будто я на готовом живу.
– Ладно, замолчи, а то получишь у меня… – зло обернулся к нему Хасар.
– Оба замолчите! – оборвал его Тэмуджин, уходя к большой юрте. – Коня моего расседлайте, выведите за курень и стреножьте.
Из малой юрты вышел Бэктэр, сводный брат. Одного с ним года, но от младшей матери, он и считался младше его, но в душе не хотел мириться с этим, при случае всегда старался показать свою независимость. Он был силен и ростом был даже немного выше Тэмуджина.
– Гусей настрелял, брат? – внешне равнодушный голос его обычно таил какую-нибудь насмешку или скрытый умысел. – Удачно ли?
– Боги были благосклонны.
– А меня угостишь?
«Опять насмехается, – отметил про себя Тэмуджин, чувствуя, как в нем снова поднимается знакомое раздражение. – Яд у него всегда наготове».
– У нас едят, не спрашивая.
– Есть, не спрашивая – это воровство. Разве не так?
– Воровство – есть чужое, здесь чужих нет.
– А ведь есть люди, которые едят чужое, а думают, что свое.
Тэмуджин, не глядя на него, пошел в большую юрту. До самого полога он чувствовал на себе тяжелый, неподвижный взгляд Бэктэра.
Мать Оэлун, сидя у очага, полной грудью кормила годовалую Тэмулун. Трехлетний Тэмугэ сидел рядом, с шумом хлебал из чашки кислое молоко, равнодушно поглядывая на вошедшего Тэмуджина. Мать, повернувшись назад, уложила дочь на кошму.
– Под грозу попали? – спрашивала она, застегивая пуговицы халата из рыбьей кожи.
– Да, – коротко ответил Тэмуджин.
На душе у него было смутно после разговора с Бэктэром. «Чего ему все не хватает? – в который раз он спрашивал себя. – Все время будто нож за спиной держит. Я что, виноват перед ним, что от старшей жены родился?..»
Он сел на свое место по правую руку от хоймора[11].
– Мы отсюда видели, что там творилось, – говорила мать, медным ковшиком наливая ему хурунгу. – Смотреть было страшно, от неба до земли темно, как ночью. Как вы ездите по таким местам – одни боги знают.
Тэмуджин принял чашу обеими руками, отлил несколько капель на край очага – угостил духов огня.
– С нами был Кокэчу, – он решил всего не рассказывать. – Он упросил богов отвести грозу.
– Упросил? – мать перестала мешать хурунгу, внимательно посмотрела на сына. – И гроза ушла от вас?
– Ушла сразу, как только он обратился к семи синим богам, – и, помолчав, добавил: – а поначалу от молний в глазах рябило.
– О небо, Ясал Сагаан Тэнгэри, неистощимо ваше великодушие! – Оэлун повернулась в сторону севера. – А Кокэчу, уже сейчас видно, будет могучим шаманом. И ты, смотри, никогда не ссорься с ним.
– Я не боюсь его, – нахмурился Тэмуджин. – Еще неизвестно, чей дух сильнее, его шаманский или мой дарханский[12].
– Не говори так!
– Он ничего не сможет со мной сделать! Духи моих предков не дадут ему, а надо будет, так и его душу съедят.
– Тихо, тихо! – Оэлун испуганно оглянулась на дверь. – Не кричи, люди услышат. Я ведь знаю, как силен ваш род.
– Тогда зачем ты меня пугаешь? – сказал Тэмуджин, остывая. Ему было неловко оттого, что так легко вышел из себя. «Все из-за Бэктэра, – досадливо думал он. – Как столкнешься с ним, так смута…»
Мать назойливо тянула свое:
– Я ведь просто говорю, что с ним лучше жить в мире. У тебя впереди трудная жизнь. У нойона всегда труден путь. И таких, как Кокэчу, нужно иметь среди друзей, а не врагов. Ты на меня не сердись, ведь я не при людях это говорю. Твоя праматерь Алан-гоа так же поучала своих детей, и они слушались…
– Ладно, – устало проговорил Тэмуджин. – Я это уже много раз слышал.
Помолчали. Тэмуджин размеренно и нарочито шумно отхлебывал хурунгу.
– Что сегодня добыл?
– Гусей и уток.
– Это хорошо, а то им баранина приелась, совсем не хотят ее есть, – Оэлун кивнула на Тэмугэ, молча поблескивавшего узкими щелочками глаз.
Перед закатом в айл Есугея пришли Унгур и Сача Беки. Они по-взрослому степенно подошли к двери и, пригибаясь под пологом, вошли в большую юрту.
Оэлун в узком деревянном бочонке сбивала масло. Тэмуджина не было. У очага сидел Хачиун, обгладывал гусиную косточку. Парни, прикладывая руки к груди, низко поклонились сначала онгонам[13], а затем и Оэлун.
– Хорошо ли живете, мать Тэмуджина?
– С помощью небожителей. Вы к нему? Подождите немного, он с Хасаром поехал за кобылицами. Хачиун, что же ты сидишь, смотришь? Уступи место братьям и налей им кумыса.
Парни сели справа от очага, на мужской стороне.
