На второй день стоянки у Гречени в полдень с юга донеслись пушечные выстрелы.
В бою турки обычно палили торопливо, без толку, а тут стреляли размеренно и не спеша.
Было похоже на салют.
Румянцов понял: радуются, что наконец пришел с главными силами сам визирь Халил-бей.
Русская разведка подтвердила это: Халил-бей переправился через Дунай у Исакчи. Туркам в конце концов удалось навести мосты: в этом году река разлилась так широко, что старики не помнили такого половодья.
Визирь с громадными силами в сто пятьдесят тысяч человек при ста сорока орудиях надвигался с фронта, а сто тысяч татар все время норовили напасть с тыла на армию Румянцова, в которой насчитывалось не более двадцати пяти тысяч человек при ста восемнадцати орудиях.
Казаки в тот же день донесли: визирь остановился у деревни Вулканешти, до которой от Гречени было восемь верст.
— Если Халил-бей раскинет у Вулканешти хоть одну палатку, я атакую его немедленно! — сказал своим генералам Румянцов.
Генералы знали, что Румянцов не побоится сделать это. Они запомнили, как на военном совете перед Ларгой командующий сказал: „Слава и достоинство воинства российского не терпят, чтобы видеть неприятеля и не наступать на него!“
Но генералы знали также, что Петр Александрович вместе с тем очень осмотрителен и осторожен.
На следующий день, утром 20 июля, у Гречени уже появились турецкие конные разведчики. Они кружили на своих резвых скакунах, подлетали к самым передовым постам, джигитуя, что-то крича и стреляя на всем скаку.
Карабинеры и кирасиры не рисковали выступать против них на своих тяжелых лошадях, пригодных больше для парада, чем для боя.
Но казаки Иловайского сразу кинулись в стычку — пятерых спагов[1] зарубили, а остальных прогнали за Траянов вал.
Румянцов приказал казакам захватить „языка“.
Через час к русскому лагерю снова примчались назойливые, как оводы, наглые спаги. Их было около двух десятков. Один из турок, в малиновой чалме, был с зеленым значком на пике.
Казаки тотчас же кинулись на спагов.
— Берите живьем этого, со значком! — крикнул своим донцам урядник.
Казаки старались как-либо отбить в сторону турка, возившего значок. Они наскакивали, но спаг отмахивался значком. Пугливые казачьи кони каждый раз шарахались в сторону, и турок ускользал из рук.
— Вот я сейчас его, сучьего сына! — обозлился урядник. Он изловчился и выстрелил из пистолета в коня всадника.
Турецкий конь рухнул на передние ноги, а спаг перелетел через голову и шлепнулся, как мешок.
Казаки в один миг скрутили его.
На выручку своего бросились остальные турки, но девятерых из них казаки уложили, а около десятка спагов успели ускакать.
Пленного спага повели к командующему армией.
III
Пленный, поджав под себя ноги, невозмутимо сидел перед мазанкой, в которой помещался командующий русской армией. Турок уставился в землю, не обращая внимания ни на часовых, застывших у дверей мазанки, ни на входивших в нее и выходивших офицеров.
Двое карабинеров с палашами наголо стояли возле спага, изнывая от жары. Карабинеры с удивлением смотрели на турка: как может он сидеть в этакой чалме, окутавшей всю голову, когда в треуголке, которая прикрывает одно темя, и то невтерпеж?
Черноглазые молдаванские ребятишки выглядывали из-за угла, терпеливо ожидая, что же будет дальше. За эти дни они уже привыкли к русским и смело шныряли по лагерю.
Переводчик, низенький, тучный армянин, старался как-либо укрыться в тень камышовой крыши мазанки и все поглядывал на дверь: скоро ли выйдет командующий?
Наконец послышались голоса и шаги. Из мазанки не торопясь вышел высокий, величественный Петр Александрович Румянцов.
За ним шли генералы Боур, Племянников, Олиц, Репнин и инженер-генерал Илларион Кутузов.
Переводчик подбежал к пленному, что-то быстро сказал ему и слегка ткнул турка в бок носком сапога.
Турок лениво поднял вверх голову, нехотя поднялся на ноги и вдруг, заливаясь краской, быстро залопотал.
Он запальчиво выпалил несколько фраз, среди которых мелькнуло слово „Румянчув“, и так же неожиданно смолк.
— Чего он хочет? — сурово спросил Румянцов.
Армянин перевел:
— Русские только надеются на свои пушки, против которых, конечно, никто не может устоять: они разят, как молнии! Но пусть русские не стреляют. Пусть Румянцов прикажет, чтобы его солдаты вышли как храбрые воины — с одним мечом в руках. И тогда он увидит, могут ли неверные противостоять мусульманам!
— Кипи, кипи, збанок, доки вухо не вырвется! — усмехнулся командующий, взглянув на генералов.
Турок исподлобья смотрел на него.
— Где визирь? — строго спросил Румянцов.
— В Вулканештах.
— Как расположен лагерь?
— В долине, на левом берегу реки, где она впадает в озеро Кагул.
— Войска много?
— Без числа.
— Сколько пушек?
— Как дней в году!
— Ну, положим, не столько! — ответил Румянцов. — А какого калибра? Больше, чем были при Ларге?
— Больше. У нас есть пушки „балгемес“. Их каждую везут сорок буйволов.
— А что такое „балгемес“?
— „Балгемес“ по-турецки значит: „не едят меду“, — ответил переводчик.
Румянцов усмехнулся:
— Да, это известно: от любой пушки — врагу сладости мало. А обозы-то богатые?
— Обозы богатые. Но русским не видать их как своих ушей! Вас мало. Вы будете раздавлены, как козявки! — убежденно твердил пленный.
— Когда же Халил-бей собирается нас раздавить?
— Завтра после намаза: завтра счастливый день.
— А где татары?
— За озером Ялпух.
— Почему они не вместе с турками?
— Татары осрамились при Ларге. Мы больше не хотим выступать вместе с ними.
— Так вам и поверили! — сказал Румянцов. — Янычары роют окопы? — спросил он, зная, что турецкая пехота предпочитает драться за укрытием.
— Роют.
— Значит, все готово к бою?
— Готовятся. Визирь подарил пашам по шубе. Паши поклялись, что, не разбив русских, не уйдут!
— Так, так. Завтра пашам и без шуб станет жарко!
Турок снова заговорил о чем-то очень горячо.
Армянин перевел:
— Турок хвалится, что перед их знаменем пророка не устоит никто: санджак-шериф — кипарис побед, зеленое знамя калифов! Чуть на него взглянет неверный, сразу же ослепнет!
— Ну, уж понес чепуху! — досадливо махнул рукой командующий. — Довольно. Все ясно. Уведите его!
И Румянцов пошел назад в мазанку.
„Медлить нельзя, надо упредить Халил-бея, — думал он. — Татары раньше завтрашнего полудня не поспеют к нему на помощь!“
В маленькой молдаванской хате командующий казался еще более высоким и мощным.
У окна на столе лежала карта. Румянцов нагнулся над ней.
Генералы почтительно стояли поодаль.
Румянцов смотрел на карту и думал:
„Визирь уверен в победе. Он даже не позаботился выбрать лучшую позицию: стал не на высотах, а в долине. Ему удобно перебрасывать свою конницу по долинам. Он уверен в том, что ему не придется отступать. Надо воспользоваться оплошностью врага. Наступать немедленно!“
А генералы в это время раздумывали: что предпримет командующий в таком трудном положении? Отступать в виду превосходящего в десять раз противника уже опасно, но и наступать с двадцатью пятью тысячами против двухсот пятидесяти не шутка! В случае неудачи армия Румянцова оказалась бы запертой в узком пространстве между двух рек и больших озер.
Румянцов повернулся к начальникам дивизий.
— По моему простому рассуждению, — начал он своим любимым присловьем, — надо выступать сегодня в час пополуночи. Ударим, пока визирь не догадался переменить позицию. Вот смотрите, господа!
Генералы подошли к столу.
— Генералу Боуру идти по высотам к левому флангу турок. Племянникову и Олицу — туда же. Остальным — отвлекать неприятеля.
Многословия Петр Александрович не любил. Замысел командующего был ясен: Румянцов намеревается ударить всеми силами в одно место. В бой идти пятью каре. Бой начать ночью!
Все по-своему, не так, как учит Европа. Все по-русски!
IV
Войска, построенные в пять колонн, ждали сигнала к выступлению. Сегодня командующий приказал бить вечернюю зорю на два часа раньше, чтобы люди успели выспаться. И хотя была ночь, но в колоннах никто не клевал носом.
Полки стояли „вольно“.
— Курить и говорить — на месте! Чтоб на марше ни огонька, ни звука! — таков был приказ.
Курили, переминаясь с ноги на ногу, думали, перешептывались:
— Знатно это, братцы, что впереди — Траянов вал: турок не видит, что ему готовится!
— Бусурман спит спокойно.
— Чего ему бояться! Нас против него — горсточка!