Когда началась война, Моргенштерн и Рот вновь встретились, на этот раз в Вене. Венская газета Neue Freie Presse вышла с заголовком «ЛЕМБЕРГ ПО-ПРЕЖНЕМУ НАШ!». Это стало их своеобразным паролем на следующие несколько лет. «Лемберг по-прежнему наш», – говорили они при встрече друг другу даже после того, как Австрия навсегда потеряла этот город. Как и Броды, и всю великую империю. Вчерашний мир.
В это время Стефан Цвейг, окруженный друзьями, отдыхал у моря и смеялся над миром, пока вдруг не разверзлась перед ним бездна, и он в отчаянии вскочил в последний уходивший домой поезд. Неурочный отъезд, возвращение на равнину, спешное и нежданное для того, кто, подобно Гансу Касторпу [14], не читает газет, а если и читает, не воспринимает их всерьез.
И через много лет Цвейг все еще с тоской вспоминает это лето своей жизни, когда каждый считал, что он «призван ввергнуть свое крохотное “я” в эту воспламененную массу, чтобы очиститься от всякого себялюбия. Все различия сословий, языков, классов, религий были затоплены в это одно мгновение выплеснувшимся чувством братства. Незнакомые заговаривали друг с другом на улице, люди, годами избегавшие друг друга, пожимали руки, повсюду были оживленные лица. Каждый в отдельности переживал возвеличивание собственного “я”, он уже больше не был изолированным человеком, как раньше, он был растворен в массе, он был народ, и его личность – личность, которую обычно не замечали, – обрела значимость» [15].
* * *
И снова июль. Новое лето в Остенде.
Все те же фонари, на которых теперь Стефану Цвейгу хотелось повеситься. И море все то же: просторный длинный пляж, широкая набережная, затейливо изогнутое казино с большой террасой, бистро с мраморными столиками, деревянные кабинки на песке. На столиках бистро лежат газеты, но мальчишки-газетчики уже не выкрикивают грозные заголовки, над которыми могли бы потешаться австрийские туристы. На пляже оживленно, сезон только начался, знойно, кажется, вся бельгийская молодежь собралась этим летом на «королеве приморских курортов», как именуют это место в рекламных буклетах. Усыпанная кондитерскими белая набережная у Северного моря. Июль 1936 года, Остенде.
* * *
Стефан Цвейг вспоминает последнее беспечное время, вспоминает мир, который, как верилось, будет существовать всегда, мир незыблемый, вечный. Вспоминает и господина в кепке в царстве бунтующих мертвых масс, в царстве мертвых масок.
Но Остенде – это еще и память о внезапно нахлынувшей силе, энергии, о новом начале, выбросившем его, подобно катапульте, из привычного благополучия, о совершенно неожиданной возможности нового мира и доселе не испытанного чувства общности. Вот почему, несмотря на великую разруху, которая началась тогда и продолжается этим летом, Остенде навсегда связан для него с надеждой на нежданное обновление всего мира. Каким воодушевленным, юным, дерзновенным был Стефан Цвейг тогда, в 1914 году!
С того лета минуло двадцать два года. За эти годы он стал мировой литературной знаменитостью. Его имя известно за рубежом так же, как имя Томаса Манна, и вряд ли кто из немецких писателей продал в мире книг больше, чем он. Его романы, исторические биографии и «Звездные часы человечества» стали мировыми бестселлерами. Он – любимое дитя Фортуны, владелец маленького желтого замка в Зальцбурге, в лесу, на горе Капуцинов, возвышающегося над городом; он переписывается практически со всеми великими умами Европы и женат на своей любимой Фридерике фон Винтерниц. Но этим новым летом он изо всех сил пытается обрести точку опоры.
Ни политика, ни религия, ни настоящее, ни окружавший его мир Цвейга не волновали. История – совсем иное дело! В мире, где жили Мария Стюарт, Мария-Антуанетта, Жозеф Фуше, он знал все исторические и политические подробности, знал механизм власти и мировой истории, которую излагал в своих книгах как историю отдельных людей, историю могущественных людей. А иногда и как историю бессильных людей, призванных в некую исключительную мировую секунду изменить ход истории. Все это не имело никакого отношения ни к нему, ни к сегодняшнему миру.
Только в последние годы он начал проецировать себя на исторические фигуры, а настоящее – на исторические события.
Два года назад он опубликовал книгу о гуманисте Эразме Роттердамском, и только что вышла монография «Кастеллио против Кальвина» с подзаголовком «Совесть против насилия». Эразм и Кастеллио – герои, в которых он описывает и себя, и свои идеалы: совесть, а не насилие, гуманизм, космополитизм, терпимость и разум. В жизни и учении Эразма Роттердамского Цвейг видит прежде всего искусство «смягчать конфликты, проявляя добрую волю и понимание». В Кастеллио, противнике Кальвина, он видит великого антиидеолога, который отвергал террор и нетерпимость и боролся с ними своим пером, пока, обессилев в долгой борьбе, не умер, так и не добившись победы. Цвейга обескураживает то, что его призывы к терпимости и взаимопониманию наталкиваются в последнее время на нетерпимость и непонимание, особенно в эмигрантских кругах.
Тем не менее это годы твердых решений и столь же твердой решимости. Стефан Цвейг по-прежнему пишет из мира и о мире, который больше не существует. Его идеал никому не нужен, он неосуществим, смешон и опасен. Его аналогии более неприложимы к настоящему, в котором врагу принадлежит вся власть. Что толку в толерантности там, где ты сам и все, ради чего ты живешь и пишешь, в любой момент может быть стерто в порошок?
«Молчите или боритесь», – написал ему Йозеф Рот. Цвейг не желал бороться. В первые годы после прихода к власти национал-социалистов в Германии он предпочел молчать. Даже после того, как на Опернплац в Берлине сожгли его книги. Молчал – чтобы продолжать спокойно работать и спокойно жить. И, пожалуй, чтобы его книги продолжали продавать в Германии, а он, как прежде, мог влиять на умы своих читателей. Какое-то время так и было. В начале нацистского правления книги Цвейга еще доступны немецким читателям.
Конец этому пришел летом 1936 года. Его немецкому издателю Антону Киппенбергу запретили публиковать его книги, однако Цвейг пока еще воздерживается переходить в какое-либо немецкоязычное эмигрантское издательство, в Querido или Allert de Lange, перебазировавшиеся в Ам-стердам. Он обратил свой взор к маленькому австрийскому издательству Герберта Райхнера, который, хотя и был евреем, успешно поставлял книги в нацистскую Германию, за что и получил от эмигрантов, в том числе и Йозефа Рота, презренное прозвище Schutzjude Гитлера [16] – еврея, готового к любому компромиссу, лишь бы продолжать вести дела с Германией. Но для Цвейга Райхнер оставался осколком Австрии, связующей нитью с его старой родиной. Сам он на родине практически не бывал. После того как в феврале 1934 года полиция провела обыск в его доме на горе Капуцинов, заподозрив в хранении оружия Республиканского шуцбунда [17], Австрия для него была потеряна. Этот обыск он счел не только надругательством над его книгами, его деятельностью, всецело посвященной ненасилию, – это было вторжение государства в его святая святых, в заповедное пространство его творчества.
Теперь дом – не более чем груз воспоминаний, музей его былой жизни. Еще когда он жил в нем, над ним уже витало что-то вроде музейной ауры. Цвейг коллекционировал антикварные вещи, особенно старинные книги, рукописи, ноты. У него были автографы Бальзака и Мопассана, Ницше, Толстого, Достоевского, Гёте, Густава Малера, Моцарта и почти всех крупнейших современных писателей. У каждого из них он выпрашивал либо рукописный фрагмент, либо рассказ и таким образом приобрел оригиналы «Возвращения из Аида» Генриха Манна, сказки «Июль» Германа Гессе, пьесы «Крик жизни» Артура Шницлера, стихов Оскара Уайльда и Уолта Уитмена, Рихарда Демеля, Поля Клоделя и Гуго фон Гофмансталя, пьес Ведекинда и Гауптмана, «Песни любви и смерти корнета Кристофа Рильке» Райнера Марии Рильке, которая начинается так:
