Через многочисленных своих лазутчиков князь хорошо знал положение Руси, но как бы ни болело его сердце, как бы ни страдал он при мысли об унижении родины, никто никогда не видал на его словно из мрамора иссеченном лице ни тени робости, уныния или нерешительности. Долгим временем, проведенным им в Новгороде, он воспользовался, чтобы собрать новое войско, взамен уничтоженного мятежниками и поляками, и собрать деньги на содержание этого войска и на плату шведским войскам. И на его призывы шли в назначенные им места русские люди, и в Новгород щедро лились пожертвования. Откликнулись монастыри, жертвуя чуть не все свое достояние, даже ризы с образов и золотые лжицы, и посылая иноков на поле брани. Время вынужденного бездействия приходило к концу. Вера в себя и в родину крепла в душе молодого князя. Будущее не страшит его, и успокоение Руси кажется ему легким и простым. Но Сигизмунд готовится идти на Смоленск… грозит крымский хан, а за ним султан.
Велик и славен его путь.
В Новгороде боялись и любили князя. Он был беспощаден к тем, кто так или иначе хотел мешать ему, и был ласков и доступен для остальных.
В этот вечер князь был сильно озабочен. В Новгороде росло волнение, и несколько человек являлось предупредить его, что его жизни грозит опасность. Князь не верил этому, но замечал, что в некоторых полках было брожение. К нему являлись сегодня выборные и говорили, что Михаил Игнатьевич Татищев мутит людей против Шуйского.
Скопин грустно вздохнул.
— Никого, никого кругом, — тихо проговорил он, и его сердце больно сжалось. Он борется во имя Руси, во имя ее прошлого и будущего и борется при этом против всех: против царя, против боярского совета, мешающего ему на каждом шагу. Но (при этой мысли Скопин гордо выпрямился)… Земля верит в него… Нет у него друзей или все не по плечу ему. Где Ваня? Счастлив Ощера, но, приехав сюда, только тоскует о жене своей, попавшей в осажденную лавру. Он одинок со своими мыслями, мечтами, борьбой и страданием. Мысль о жене сладко взволновала его душу. Вот кто друг близкий и верный, но… женщина.
Скопина сильно тревожило еще поведение Татищева. Он не доверял ему уже давно, а сегодня князю донесли, что Татищев замышляет на него и отправил гонца в Тушино. Теперь, когда приближалось шведское войско, измена делу Шуйского и именно там, где находился его полномочный посол, могла гибельно отразиться. Все взвешено, все предусмотрено, неужели же измена погубит так долго обдумываемый, так долго лелеянный план спасения Руси?
В комнату вошел Ощера.
— Что скажешь? — спросил князь.
— Народ сегодня у собора больно шумел, — произнес Ощера, — требовал суда над воеводой. Говорили, что хочет он перекинуться вору и Новгород ему сдать, что будто ляхов уже призвал на Новгород.
Скопин внимательно слушал.
— И порешили завтра утром прийти к тебе во двор, суда над воеводой просить.
— Ладно, — ответил Скопин, — а теперь позови-ка ко мне воеводу.
Когда Ощера вышел, князь снова углубился в изучение карты, не замечая времени. Приход Татищева оторвал его от занятий.
— Добро пожаловать, воевода, — произнес князь, — садись.
Татищев молча поклонился и сел на лавку.
— Почто звал, боярин? — спросил он, исподлобья глядя на князя своими мрачными глазами.
— Не долог будет мой сказ, — ответил князь, вставая. — Скажи, боярин, к кому мыслишь, к Василию или вору?
— Сам видишь, кому служу, — уклончиво ответил Татищев.
— Слушай, боярин, — после недолгого молчания начал Скопин, — весь народ обвиняет тебя в измене.
Татищев побледнел.
— И требует суда над тобой.
— Что ж, суди, — с кривой усмешкой проговорил Татищев.
— Я не буду судить тебя, — сказал Скопин, — тебя будут судить твои новгородцы.
Татищев встал. Краска залила его лицо.
— Пусть будет так! — начал он. — Ты, пожалуй, победишь на этот раз. Да, все тебе верно доложили… Всегда не любил я твоего дяди. Разве царь он? И теперь хочу ему одной гибели.
Он остановился, его свирепое лицо стало ужасно от выражения страстной ненависти.
— Боярин, — остановил его Скопин, — не ты ли с дядей сгубили первого Димитрия, а теперь ты мыслишь о бродяге, что его именем мутит Русь.
— Не мыслю, — ответил Татищев, — но готов помогать ему против дяди твоего.
Скопин с глубоким удивлением слушал Татищева. Его поражала такая смелая откровенность. Татищев не лгал, не оправдывался, он сразу понял, что его дело проиграно, и отважно принимал последствия своих поступков.
— Слушай, Михаил Игнатьевич, — начал Скопин, — больно мне, что в такую минуту злоумышлял ты на Русь. Сам знаешь, давно ли новгородцы хотели отдаться Тушинскому вору, непостоянны и легковерны они, и не простит тебе Русь, что вовлекаешь в гибель слабых сынов ее.
— Суди меня, — повторил Татищев, — но знай, что много в Новгороде моих людей. И вот тебе мой последний совет, Михаил Васильевич, хочешь судить меня, суди сам, не давай народу, чтобы смуты не завести, да и самому быть безопаснее. Сам сказал, непостоянны новгородцы.
Татищев произнес последние слова как угрозу.
— Кто винит тебя, тот и судить будет. И древнему Новгороду по старому обычаю подобает самому судить своих изменников… — ответил князь.
Мутный рассвет озарил бледные лица собеседников. С улицы донесся неясный шум, он рос, приближался, и в нем слышалась сдержанная угроза. И оба эти человека в одно время подумали: кому?
— Слушай, Михаил Игнатьевич, ты смел и умен, — начал Скопин, — забуду все, что знаю, поцелуй крест на верность, — и Скопин вынул свой нательный крест.
Татищев отрицательно покачал головой.
— Божий суд близится, решайся, боярин, ты слышишь? — взволнованно проговорил Скопин.
Несколько мгновений Татищев колебался, но, очевидно, мысль, что в толпе много его приверженцев и что он еще может натравить толпу на ненавистного князя и отторгнуть Новгород от ненавистного царя, одержала верх. Он тряхнул головой.
— Лучше ты бы подумал и решил, боярин, идти на своего дядю…
Скопин словно не слушал его слов.
— Ты погибнешь страшной смертью, — уверенно произнес Скопин. — Слушай, боярин, Бог тебе судья, я не выдам тебя народу, иди, спасайся, беги, если хочешь, в Тушино. Хочешь, я спасу тебя, а ты за это оставь Новгород.
Татищев колебался. Со двора уже слышался гул голосов. Вбежал бледный Ощера.
— Требуют тебя, князь, и воеводу.
Князь вопросительно взглянул на Татищева. Татищев увидел взволнованное лицо князя, и мысль, что князь боится, вдруг придала ему самоуверенности.
— Я иду к народу, боярин, — твердо проговорил князь и двинулся к двери. — Иди же, — добавил он, и всякий след волнения сбежал с его лица. Это было обычное его грозно-прекрасное лицо.
Толпа тесно наполняла просторный двор. Когда на крыльце показались князь с Татищевым, крики мгновенно смолкли.
— Новгородцы! — громко и властно начал князь. — Вы винили своего воеводу, вот он, судите его, он отдается на суд ваш.
За этими словами последовала зловещая тишина. Татищев взглянул на злобные, искаженные лица, на горящие ненавистью глаза, и его сердце похолодело. Он видел такие лица, когда сотни поляков гибли на улицах Кремля…
— Иуда! — нарушил тишину хриплый и злобный крик.
Это было словно сигналом. Крики, угрозы и проклятия слились в дикий рев. Татищев понял, что его приверженцы либо опоздали, либо испугались. Толпа дрогнула, двинулась вплотную к крыльцу. Татищев пошатнулся, его глаза с невыразимым ужасом впились в бледное лицо князя. Глаза князя смотрели холодно и спокойно…
— Боярин! — едва прошептал Татищев.
Что-то дрогнуло в холодном лице князя. Он сделал движение к Татищеву, словно желал взять его за руку, но было поздно. Несколько человек ворвались на крыльцо и, схватив, бросили Татищева в толпу. С диким ревом толпа подхватила свою добычу…
Скопин вернулся в горницы, вышел другим ходом и велел подать себе коня. В эту минуту ему доложили, что приближается немецкое войско.
— Пора! — торжественно произнес Скопин и, обернувшись на золотые главы Святой Софии, перекрестился.
— Дьяволы, сидячие грачи! — ругался Лисовский, бесплодно истощая свои силы под лаврой.
В числе самых отчаянных, готовых на все людей был у него в отряде Иван Петрович Темрюков. Он бежал еще из Тулы, составил себе отряд вольницы и, по-прежнему неистовый и свирепый, явился сперва в тушинский табор, где скоро прославился своими кровавыми набегами, и теперь появился под лаврой.
Даже поляки удивлялись его смелости, а также и тому, что такой родовитый русский боярин, православный, с таким упорным бешенством стремился на приступ родной святыни. Но Темрюков одинаково смеялся и над ксендзами и над попами. Среди ожесточившихся осаждающих он был едва ли не самым ожесточенным.
