Она вскрикнула и бросилась к нему.
— Не мучься, он жив, он только ошеломлен, — торопливо произнес Иван Петрович, у которого у самого текла по лицу кровь…
В Тушинском лагере царила тревога. Скопин, этот грозный призрак, уже стоял в Александровской слободе, прославленной Иоанном IV. Готовился последний удар. Даже среди поляков началось брожение.
— Иди сам, веди же свои полки! — в исступлении кричала Марина своему новому мужу. — Спасай себя и царство!
Царек глядел на нее пьяными глазами.
— Ох, горе мне! Кто ты? Кто ты, проклятый?
Царек засмеялся глупым смехом.
— Я царь! Да ну вас, убирайтесь к лиху! Плевать я хочу на вашего Скопина и на всех вас! Еду в Калугу! Сдыхайте вы все здесь!
Марина всплеснула руками и бросилась вон из комнаты.
Предстоял грозный последний бой.
Как грозовая туча шел Скопин медленно, но верно. Оставив лишь ничтожную часть своих войск у лавры, Сапега и Лисовский со всеми войсками бросились навстречу Скопину.
Князь уже ждал их. Это был тот удар, который он готовил им…
Марина недолго оставалась в стане. Поляки вступили в переговоры со своим королем, уже осадившим Смоленск, и массами переходили к нему. Вышанский уговорил ее бежать. С ней поехали Ануся и Ваня. Патер Свежинский скрылся, и никто не знал куда.
Ваня Калузин презирал себя, но был слишком слаб, чтобы оторваться от своей Ануси, с которой он незадолго перед тем обвенчался. Венчал их какой-то русский поп и потом отец Свежинский. Жизнь казалась Ване тяжелым кошмаром. Он чувствовал себя предателем, погибшим человеком и как особой милости молил у Бога смерти. Но и смерть была от него далека, он не хотел участвовать в битвах и все время проводил в свите царицы.
Чтобы забыться, он начал пить…
Словно тяжелый кошмар тяготел над Москвой и вдруг каким-то чудом сменился сладостным сном. Гонец за гонцом летели в Москву с вестями о победах князя Михаила. И вот пришла последняя весть: Лисовский, Сапега, Зборовский, Рожинский соединенными силами напали на Скопина и были почти уничтожены. Страшные полки обратились в мелкие шайки. Тушинский табор пылал. Лавра встречала юного героя.
Ласково играли лучи весеннего солнца на серебряных доспехах Скопина… Белый конь, покрытый голубым бархатным чепраком с вышитыми серебром гербами князя, гордо выступал, как бы гордясь своим седоком. И сам князь сиял молодостью и красотою. Рядом с ним ехал такой же юный шведский вождь Делагарди. Стройные ряды закованных в латы всадников блестящей волной катились за ними. Среди них рука об руку ехали Ощера и Темрюков. Восторженные крики народа смешивались с радостным звоном колоколов и пушечной пальбой.
— Отец! Спаситель наш! Царь! Да здравствует князь Михаил!
В этих криках слышалась душа народа.
— Как счастлив ты, — тихо произнес Делагарди по-немецки, наклоняясь к Скопину.
За это время Скопин научился довольно свободно говорить на этом языке. Он грустно улыбнулся.
— Видел я и такие же восторги и такую же ярость, — ответил он.
Целый день и ночь торжествовала Москва. У дома Скопина не переставая раздавались восторженные клики. Он был счастлив, он почувствовал свою мощь, и, сидя сейчас в кругу своей семьи, он думал, что заслужил покой. Он предложил гостеприимство Делагарди, и тот охотно принял его.
Торжества и празднества заметно докучали Скопину. Прервав все мирные переговоры, Сигизмунд осаждал Смоленск. Скопин, не отдыхая, рвался туда, но царь упорно удерживал его, не желая нарушать блаженного настроения спасенной Руси. За все время своей бурной жизни едва ли Василий Иванович был спокойнее и счастливее, чем теперь. Ему казалось, что снято с него Божье проклятье, что призрак Димитрия исчез в лучах славы и победы Руси. Он стал добрее, он замечал, что народ иначе относится к нему, с большим доверием, и казалось, что шаткий престол укрепился.
Но зато его брат Димитрий не переставал отравлять его душу. Изредка и сам царь думал, что опасность миновала, Русь спасена и князь Скопин не нужен более. Его желание броситься на освобождение Смоленска он объяснял молодой отвагой и не считал это важным.
И вдруг словно небо обрушилось на его голову: он узнал от своего брата Димитрия, что Скопину предлагали венец земли русской.
— Ты видишь, — говорил Димитрий, — можно ли мирволить ему!
— Ужели он замышляет крамолу? — с тоскою проговорил царь. — Ужели мало бед вынесла Русь! Брат, брат, прав ли ты?
— Позови его, — угрюмо сказал Димитрий, — спроси его, а если не скажет, спроси с пристрастием! — глухо, дрожащим голосом закончил Димитрий.
Царь с ужасом и негодованием взглянул на брата.
— Ты ума решился! Ты хочешь, чтобы нас псам кинули!
— А кто узнает? — возразил Димитрий.
— Воистину зять ты палача, — весь дрожа произнес Василий.
При этом напоминании о страшном родстве с Малютой Скуратовым лицо Димитрия позеленело.
— Я зять палача, — злобно произнес он, — а ты у этого палача да у его другого зятя, царя Бориса, хуже холопа был!
— Вон! — не помня себя, закричал Василий, ища вокруг свой костыль. — Вон! — повторил он, замахиваясь на брата костылем.
Димитрий отшатнулся, сплюнул и с проклятием выбежал из комнаты.
Царь, тяжело дыша, встал и прошелся по комнате. Слова Димитрия все же запали в его душу. Несмотря на видимое расположение к племяннику, в глубине души он чувствовал, что Скопин подавляет и стесняет его. Бояре присмирели, теперь можно быть самодержцем, но беспокойный племянник опять настаивает на Земском соборе для устроения Руси…
Долго думал царь и наконец послал за Скопиным. Скопин тотчас же явился. Василий оробел перед смелым и открытым взором юного князя.
— Я хотел поговорить с тобой, Миша, — ласково начал царь.
Скопин почуял в его тоне так знакомую ему мелочность, подозрительность и недоверие. Он промолчал.
— Миша, — вдруг решился царь, — правда, что тебе венец предлагали?
Скопин слегка побледнел.
— Правда, — твердо ответил он.
— Почто же ты не прислал тех изменников ко мне? — уже визгливо и раздраженно проговорил царь.
— Это были безумцы, — спокойно ответил князь.
— Это был Ляпунов! — крикнул Василий.
— Не один, — с легкой усмешкой произнес Михаил Васильевич.
Чувствуя под собой почву, веря в крепость своего престола, Василий Иванович забылся. В его голове пронеслись и слова предупреждения брата и предсказания Равоама.
— Рано, Михаил, царевать задумал, — тихо произнес он с угрозой в голосе.
Скопин гордо выпрямился.
— Царь! — начал он, и тоской и насмешкой прозвучал его голос. — Царь! Не раз и не два и не по воле Ляпунова или рязанцев мог я снять с головы твоей не по тебе кроенную шапку Мономаха. Я мог! Слышишь, государь, я мог…
Его глаза сверкнули. Василий весь съежился.
— Я мог, — продолжал Скопин, — но я не хотел. А если я захочу, не ты и не твои бояре остановят меня! Разве ядом изведете…
В соседней комнате что-то зашумело.
— Я и теперь могу… Ты знаешь, — приближаясь к царю, говорил Скопин, блестя глазами, — если бы сейчас от тебя я вышел на площадь, велел бы звонить во все колокола и сказал бы народу, что ты ненадобен… Как ты думаешь, дядя, что бы сделал народ?
— Ты не скажешь этого, ты не сделаешь этого! — в ужасе прошептал Василий. — Ты крест целовал мне…
— Не тебе, — высокомерно ответил Скопин, — не тебе, а Руси. Да, дядя, я не сделаю этого, чту в тебе царя, и, если ты устроишь Русь, слава тебе. Я слуга твой! Но знай и помни, что не ты один устроишь Русь. Пусть идет вся земля. А я страж ее… Не бойся, дядя, не враг я тебе и не верь наветам…
Василий низко опустил голову, на его глазах показались слезы.
— Да будет так! — тихо произнес он. — Обними меня, Миша!
Давно уже патер Свежинский жил в Москве и посещал довольно часто своего приятеля, князя Василия Голицына.
— Пока жив князь Михаил, — говорил он Голицыну, — крепок на престоле царь Василий.
Князь Димитрий был тоже теперь постоянным гостем Голицына. Они оба, не смея ясно высказать этого, желали Скопину смерти. Свежинский был между ними связующим звеном. Голицыну он говорил о старости Василия, о бездарности Димитрия и сулил ему в будущем венец. Димитрию же он говорил о том, что Скопин отнимет у него наследство. А про себя думал: «Ни тот, ни другой не получат престола, а получит его бродяга и Марина».
Тайные совещания продолжались каждую ночь, и приговор их был — смерть!
Скопин садился на коня. На крыльце стояли его жена и мать. Он ехал на пир к Воротынскому, на крестины его сына.
— Я не засижусь, — весело крикнул он, снимая свою высокую шапку и выезжая в ворота.
Но в это мгновение раздался пронзительный вопль, и дура Агашка, неведомо откуда явившаяся, бросилась к его коню и схватила за узду! Диким блеском горели ее глаза.
