— Ваше счастье, что вы с ней не связаны, милый Джон.
Он бросил на нее взгляд, потом отвел его в сторону. Бог мой! Как можно так лицемерить! В эту минуту он ненавидел ее всей душой за ее тупость и несообразительность. Особенно мерзко было равнодушие этих людей; даже слова, топтавшие его лучшие чувства, они произносили дружественным тоном. Только с его прямодушием и верой в людей можно было прийти сюда. В мире нет, очевидно, места правдивым чувствам, от людей бесполезно ждать понимания. Толстокожесть, ограниченность и отсутствие такта у этой женщины выводили его из себя. Он стал лихорадочно искать предлог, чтобы откланяться и уйти, — ну, хотя бы сказать, что он еще не все упаковал или что надо передать Чуни Лалу больницу… Но де ля Хавр не умел принимать решений, он тут же вообразил, что если он сейчас уйдет, не повидав Барбары, над ним будут смеяться еще пуще, тем более что никто не просил его сюда приходить. Жалость к себе и нежность к Барбаре совсем ослабили его решимость, и он продолжал сидеть, жалкий и растерянный.
Вошел Крофт-Кук и, обменявшись с ним рукопожатием, уселся в кресло.
Потом вошла Барбара в сопровождении Мэйбл. Вынужденная улыбка блуждала на ее лице, выражавшем покорность и уныние, под глазами легли глубокие тени. Она едва слышно поздоровалась и опустилась на диван так, как падает с ветки увядший листок.
Напряжение де ля Хавра росло — вся душа его устремилась навстречу девушке, ища понимания и ответа. Краска гнева, вызванная фальшью миссис Крофт-Кук и покровительственным тоном Мэкра, уступила на его лице место бледности — ему не хватало воздуха, он задыхался. Малейший знак внимания, нежный намек Барбары привел бы его в себя, потушил бы паливший его огонь. Но она сидела, низко опустив голову, будто внимательно разглядывала свою руку, — между ними стояла непроницаемая стена: девушка совершенно отстранилась от него и сидела теперь словно совсем чужая.
Де ля Хавр попытался переломить себя и взглянуть на Барбару посторонним взглядом. Ему почудилось, что красота ее стала несколько более зрелой — весна перешла в жаркое лето. Но чувствуя себя в центре всеобщего внимания, он перестал на нее смотреть, не смея заглянуть ей в глаза, чтобы угадать ее настроение.
Однако власть воспоминаний была сильнее его решимости от нее отвернуться. Стоило ему вспомнить, какую пылкую страсть вызывало в нем ее мимолетное прикосновение, и он ощутил прежний жар в своем сердце… Что спросить у нее, как заговорить. Лишь бы как-то сломить лед, завязать разговор! Ведь он знал ее всю — ее тело, ее движения, манеру говорить, беззаботность; пусть сейчас жизнерадостность и утрачена ею, она, несомненно, ответит, скажет желанное слово!.. Ее далекое и непроницаемое лицо, подернутое грустью, разрывало ему сердце, молчание сводило с ума… Ему надо попросить ее выйти с ним и поговорить наедине.
— Что пишут сегодня в газетах, Чарльз, про нашу обожаемую королеву Мэри? — спросила миссис Крофт-Кук, принимаясь за газету. Положение ее мужа было щекотливое. Он пошел на разрыв с де ля Хавром только из-за дочери. Если бы она не была в этом замешана, он бы с самого начала помирился с де ля Хавром. Между самонадеянным Хантом и де ля Хавром Крофт-Кук не колеблясь выбрал бы доктора, но теперь все зашло слишком далеко и ему нельзя идти на попятный. Дело получило широкую огласку, и он бы выглядел ослом в глазах Мэкра и всей администрации, если бы уступил.
— Тебе пора ложиться, мама, — произнесла Барбара с деревянной улыбкой, столь непохожей на ее всегдашнюю живость. Улыбка тут же исчезла, и лицо девушки приняло сердитое выражение.
Де ля Хавр вдруг понял, как ничтожны и смешны все его попытки проявить решимость. Он с презрением подумал о том, как дешево стоит любовь и все его чувства в этой атмосфере: было как-то совестно, что он их здесь обнаружил. Эти люди довели его до того, что он стал стыдиться самого себя. Он ненавидел их за эту манеру всякими недомолвками и молчаливыми угрозами сминать и парализовывать все лучшие порывы, выхолащивать достойное и благородное из любого поступка. Беспредельное отвращение, вдруг овладевшее им, заставило его резко подняться с места.
Лицо его горело от обиды; тем не менее он постарался сказать самым естественным тоном:
— Ну что ж, я начну прощаться, у меня еще бездна дел до утра.
В горле у него пересохло и голос дрожал, что еще больше увеличивало его смущение. Но прежде чем ему успели ответить, он повернулся к Барбаре:
— Вы проводите меня до калитки, не правда ли, Барбара?
Девушка с удивлением взглянула, пораженная таким маневром. Она не могла не ответить на него и не отозваться на зов, прозвучавший в его фразе. Краска бросилась ей в лицо, она невольно оглядела всех, ожидая порицания, потом медленно, притворно тяжело, точно сильно устала, поднялась с места и на секунду остановилась, едва не сгорая от смущения.
— Прощайте, миссис Крофт-Кук, прощайте, миссис Мэкра, — нарочито громко, чтобы прикрыть неловкость, сказал де ля Хавр и сделал несколько шагов к двери. — Вас я еще увижу завтра в конторе, мистер Крофт-Кук. Прощайте!
Он, чуть не споткнувшись, вышел. Барбара последовала за ним, чувствуя, что за каждым ее шагом следят. Женская гордость страдала в ней, необходимость идти за ним при всех казалась ей унизительной; ее возмущало, что он пришел, несмотря на письмо, в котором она просила никогда больше не пытаться ее видеть. По-видимому, догадывалась Барбара, этот человек, которому она отдалась, полагает, что она стала его собственностью, и теперь пришел предъявлять свои права, рассчитывая, чего доброго, что она будет просить у него прощения. Предложение проводить его, несомненно, прозвучало для всех как открытое подтверждение его прав. Она выходила из гостиной полная ярости, вызванной чувством унижения ее женского достоинства и позором, на какой он ее выставлял перед другими.
— Барбара, захвати платок, раз ты идешь на улицу, — ведь холодно, — донесся ей вслед голос матери. Но она даже не обернулась.
Де ля Хавр ждал ее внизу лестницы.
— В чем дело? — спросила она, спускаясь по ступенькам. — Что тебе нужно?
— Я… я хотел проститься с тобой, Барбара, — ответил он, протягивая правую руку, чтобы ее обнять.
— Нет, — отстранила она его руку и отвернулась от него к кустам, окутанным легким туманом.
— Барбара, любимая, разве ты не поедешь со мной? — спросил он, собрав всю решимость, чтобы наконец искренно высказать свои чувства.
— Твоя жизнь так отлична от нашей, — сказала она, — не могу же я отказаться от всех своих близких и друзей…
— Но ведь ты хотела… ты говорила…
— Я не в состоянии жить на твоем уровне: ты всегда кипишь, вечно в напряжении…
— Но ведь все эти месяцы и ты так жила! — воскликнул он в отчаянии.
— Я многого не понимала, и потом я многим восхищалась в тебе… но дальше я так не могу. Ты видишь, я совсем больна и разбита.
Слова ее доносились словно за сотни миль, и вся она казалась безнадежно далекой. Куда делись ее мягкость, дивная гибкость ее тела, приводившая его в трепет, то неуловимое очарование, каким она умела привлечь его к себе, когда он бывал чем-нибудь занят?
— Барбара, моя любимая, — снова протянул он к ней руки.
— Нет, — сердито отрезала она с непреклонным видом.
— Ну что ж, тогда прощай, — сказал он и повернулся, точно собираясь уйти.
— Прощай, — отозвалась она, но оба медлили.
— Бэбс, Бэбс, да накинь же платок, ты простудишься, — снова донесся голос миссис Крофт-Кук.
— Прощай, — снова повторил де ля Хавр и попытался привлечь ее к себе, чтобы поцеловать.
— Нет, нет, любимый, — взмолилась она.
Де ля Хавр видел, как в освещенном проеме двери мелькнул силуэт миссис Крофт-Кук. Он повернулся и быстро зашагал прочь. По щекам его струились слезы; его душила горечь переживаний…
«О боже! — наивно подумал он, — ведь я поступил честно и не виноват…»
Им овладело странное безразличие. Лишь изредка в опустошенной душе проносились беспорядочные мысли — сожаление или раскаяние, — как осенние желтые листья, подхваченные порывом ветра.
Дни Гангу снова потекли унылой чередой. Он и его семья сравнительно легко отделались, когда наступила расплата после беспорядков. И хотя Гангу как одного из зачинщиков вместе с Нараином, кули из Бхутии и Горахпура привели к сахибу управляющему и приговорили к штрафу в пятьдесят рупий, его, тем не менее, оставили на свободе, если так можно назвать рабскую долю. Сахибы, перед которыми он униженно кланялся и пресмыкался, сочли, что его достаточно застращали: он безропотно согласился уплатить штраф, хотя вначале и попытался уклониться от уплаты; правда, Гангу был теперь в таком настроении, что согласился бы на что угодно, так как на все махнул рукой.
Но он все еще не успокоился и сомневался: его постоянное бормотанье, возгласы и жалостливые причитания служили источником беспокойства для его дочери, опасавшейся, что он сойдет с ума. Сынишка — тот был твердо уверен, что отцом овладел джин. Крушение попыток его товарищей кули добиться справедливости и не покидавшее его предчувствие собственной гибели привели к тому, что ему стали чудиться нереальные события. Гангу мерещились неодолимо наступающие победоносные английские войска со сверкающими на солнце штыками; лица солдат землистые, страшные, с круглыми, немигающими, широко открытыми глазами. Взгляд их режет, как сталь. На солдатах запыленные мундиры, и они походят на покойников, вставших из могил. Эта армия идет мстить ему за какие-то содеянные в прошлом преступления. Как только эта картина вставала перед ним, он закрывал глаза, но видение не исчезало, и он в страхе начинал бормотать: «Кто вы такие, и что вы смотрите на меня? Кто вы, пожирающие меня своим взглядом? Кто вы?.. Что я вам сделал? О, пощадите! Сердце мое кровоточит! У меня умерла жена! Дети мои осиротели!»
