– «…А тот волонтер, рожа мерзкая, прозвищем Похабин, в ту ночь дерзко, не соблюдая никакого законного порядку, влез в один дом, где ночевала одинокая молодая девка Ефросиния, да много шуму там понаделал. И прознали мы, что тот волонтер Похабин только называется так, а на деле он беглый дворовый человек, которого давно ищут по Сибири. А чего его искать, если его запросто взять можно? Он в обозе того господина секретного дьяка идет. А я побои терпел, да имею на лице боевые знаки?…»
– А тут врет поп, – рассердился Похабин. – Этот местный батюшка, барин, совсем дурак. Так скажу, что сильно отстал он в мыслительной силе от своей супруги.
– «…А потому нижайше прошу за выше прописанные резоны от такого господина секретного дьяка Ивана Иванова Крестинина и от его зловредных горячих чувств меня тихого человека защитить по причине отдаленности здешнего места».
– И это все? – удивился Похабин.
– Нет. Тут еще другой рукой что-то нацарапано.
– Ну вот, я же чувствую… Не мог не дописать двух слов купец Хренов. Он сильно сердит был.
Иван прочел:
– «…И порвал на мне кафтан камчатой луданой малиновый, подкладка крашенинная, красная, а стеган на бумаге, подпушка у пол кафтана желтая, по подолу опушено песошным, кругом того кафтана снурок золотой с серебром, а у ворота пуговка маленькая серебряная».
– Какой подробный купец, – одобрительно удивился Иван, заметно приободрившись. – И письмо грамотное. Настоятель, сию жалобу получив, ужаснется. Волосы у него встанут дыбом.
– А для того и писалось.
– А рожа у тебя, Похабин, точно разбойничья. Как тебе господин Чепесюк верит? Ты, небось, людей убивал?
– А кто не убивал людей? – удивился Похабин. – Но я, считай, с тринадцатого года не убивал.
– Почему с тринадцатого?
– А на то воля божья.
– А до тринадцатого?
– Так то когда было!… – недовольно протянул Похабин. – Да и по обязанности убивал. Не я, так меня бы убили. Чего хорошего? Я и сейчас жить хочу, а тогда молод был.
– Ладно, Похабин, – с тоской сказал Иван, рассматривая свои растасканные уже сапоги. – Живи. Бог все видит. А батюшку того давай, наверное, простим. Выбросим его глупое письмо, чтобы не расстраивать настоятеля. – Иван провел пальцем по сапогу: – Совсем растоптал… Скоро лопнут…
– Не беда, – бодро сказал Похабин. – Под Якуцком много людей. Кого первого встретим, с того и снимем.
И выругался весело:
– Пагаяро!
До Ивана не сразу дошло.
Какое-то время он смотрел в веселые варначьи глаза Похабина, потом медленно, со значением приказал:
– А ну, повтори… – с него даже похмелье слетело.
Похабин удивился:
– Чего повторить?
– Слово повтори.
– Какое?
– Какое произнес только что.
– А какое слово?
– А какое сказал! – в бешенстве крикнул Иван и рванул Похабина за кафтан. – Повтори, говорю!
– Пагаяро, что ль?
– Вот, вот! Пагаяро! От кого такое слышал?
– Так от прикащика Атласова. Очень жадный был… Давно, еще на Камчатке… Там на реке Жупановой под Шипунским носом бусу выкинуло апонскую, даже апонец остался жив. Остальных иноземцев местные камчадалы по себе разобрали в работники, а этот спрятался. Свели его к прикащику, апонец сильно ругался, это словечко не сходило с апонских уст. Вот и мы научились.
– Когда служил у Атласова?
– Давно. Может, с седьмого года… Тогда Атласов пришел на Камчатку во второй раз. Он Исака Таратина послал на Бобровое море, а я служил у Таратина. Было нас семьдесят человек да при каждом по камчадалу. До самой Авачинской губы никого людей не видели, никого не встречали. Как оказалось не зря – камчадалы, прослышав про отряд, скопились в губе. Такое множество батов да байдар было, как мураши шевелились на воде. Так много дикующих оказалось, барин, что, мнением о себе вознесясь, по бесчисленности своей даже убивать нас не захотели. Так много их было, что решили они нас, казаков, людей казенных государевых, взять живыми, развесть по разным своим острожкам, и там держать в холопах. Для такого нехорошего дела каждый камчадал, сильно вознесясь, имел при себе, кроме оружия, один длинный ремень, чтобы нас, казаков, вязать. Мы потом долго пользовались этими ремнями.
– Ты же говоришь, вас было мало.
Похабин махнул рукой:
– Эх, барин! На Камчатке по иному и быть не может. Мы десятками туда шли, а дикующие нас встречали тысячами. Мы в тот раз специально вперед выслали ертаульщиков, чтобы шли с шумом, с боем, чтоб издали казалось – вот идет весь отряд. Ну, дикующие так и решили, кинулись ремнями вязать людей. А мы что? У нас пищали. Пищалей дикующие боятся до смерти. По дикующим разок шаркнешь из пищали, все, как один, валятся на землю. Думают, что гром. Думают, что это им их дурной бог Кутха изменил, перешел на сторону русских. А нам что? Мы просто шли и лежачих кололи сабельками. Как моржей. Так много оказалось лежащих, что мы сильно устали. А ведь дела этого, барин, никак не оставишь – надо колоть. Совсем устал, а все равно коли. Отпустить живыми страшно: дикующие придут в себя – сами всех перережут. Ведь столько людишек сразу не возьмешь в полон! Они не пойдут. Вот и кололи. Шепелявый сильно старался… Что ты вздрагиваешь, барин?… Правду говорю, был у нас такой. Он всегда наперед смотрел, имел характер особенный. То снимет с себя последнюю рубашку, то у тебя отберет последнюю. Иногда смиренно пел псалмы, а в другой раз впадал в буйство. Такой человек. Дружил с Исаком Таратиным. Вечером устроятся у костра и шипят как змеи между собой, потому как оба были из ляхов. Длинные, ловкие, шипят, шипят, и все про прикащика Атласова. Не любили казачьего голову, тянулся меж ними старинный спор. Пагаяро!… А с похода вернулись, к нам присоединился Данила Анцыферов. Этот тоже как огонь. Договорились они втроем и сбросили Атласова с прикащиков. А чтобы бывший прикащик не шумел, заперли его в казенке. Казаки, они же как дети, – Похабин засмеялся и широко развел руки. – У них глаза горят, так они радуются воле. Сбросив прикащика, стали много пить, жевать мухомор. Ну, бывший прикащик, воспользовавшись всем этим, сбежал. Может, думаю, кто-то выпустил его, по пьяной русской жалости. Добежал он до Нижнекамчатска, только там его власть признать не захотели. Жить живи, сказали, а прикащик у нас свой.
– Не послушали Атласова?
– Ну, конечно, не послушали. Оно ведь как? – рассудительно пояснил Похабин. – С одной стороны, ничего не скажешь, Атласов известный был казак. До него на Камчатку ходил только один Лука Морозко. Но Лука ведь простой человек, он прошел по тем краям, как в потемках, даже рассказать по настоящему ничего не мог, а прикащик все запоминал по порядку. Если пришел на какое место, сразу рубил острог. Из не струганных бревен, каждое бревно стоймя и впритык. От случайностей военной жизни берегся. Умел хорошо говорить с аманатами. Был удачлив. Вот только характер… – Похабин сердито сплюнул: – Ведь вот что надо русскому человеку? Харч есть, крыша над головой есть, пришли в новые земли, живи и радуйся. Но русский человек так устроен, что ему непременно надо повластвовать. Пусть над дикующими, но лучше над своими. Отсюда и темные дела. Не любили на Камчатке Атласова. Только сын Ванька жалел отца. Я потом с Ванькой служил в Оглукоминском селении. Ванька мне уши насквозь прошептал: вот каким де хорошим был отец. Вот если бы не шепелявый, все шептал, может, не зарезали бы отца… В том, думаю, ошибался… Зарезали бы… Такое время вышло для Атласова… А Ванька клялся разыскать шепелявого. Говорил, что хоть двадцать лет будет искать, а найдет шепелявого, и тоже зарежет. Я из осторожности не признал, что знал такого, даже наоборот сказал Ваньке, что я, мол, тоже зарежу шепелявого, если встречу. А Ванька рассердился: не смей, не трожь! Этот шепелявый, дескать, он для его ножа. А я в этом сомневаюсь, барин. Ванька, конечно, крепок, весь вышел в отца, да ведь и шепелявый не курица. Высок, руки сильные. Хорошо стрелял, от души махался сабелькой. А на сабельке, помню, было выбито слово. Как сейчас вижу – кураж.
Крестинин перекрестился. Тесен мир.
Сперва он, секретный дьяк, пересекся в пространстве с неведомым шепелявым. Потом Матвеев сказал: «Он мне Волотьку должен». А теперь Похабин говорит о каком-то долге. Похоже, сильно шепелявый задолжал людям.
Спросил:
– Как выглядел шепелявый?
Похабин приосанился:
– А вот подкормить тебя, барин, ты очень даже похож.
Сердце толкнулось.
Ведь и несчастливый казачий десятник в санкт-петербухском кабаке (потом замученный на дыбе) так говорил. И все несчастья Ивана начались с того десятника. Спросил осторожно:
– А не тот это шепелявый, который ходил с ворами на острова?
Похабин неохотно ответил:
– Ну, всякое говорят…
Но Иван при слове острова, как в тумане, как всегда, увидел приглубый берег, а вокруг много воды… От края до края… Вдали вода серая, у ног зеленая, и нигде больше не видать земли, только вода, только птицы, да еще что-то в волнах. Может, буса апонская, веселая, как лаковая посуда… Никак не мог по-настоящему представить сразу все море. Спросил негромко:
