Ох, дальний край.
Придя под Нижний острог бунтовщики тайно встали за протокой реки Камчатки и там составили ложную грамотку к бывшему прикащику, чтобы послать с тремя служилыми – с Григорием Шибанкою, да с Алексеем Посниковым, да с еще одним казаком.
– Имя его? – спросил Иван.
– Не знаю, – уклонился Похабин. – Я там не был.
– Неужто даже не слышал прозвища?
– Прозвище слышал.
– Как?
– Пыха.
– Просто Пыха?
– Ну да. Так втроем и пришли к Атласову. Говорят, Григорий зарезал прикащика. Ножом в бок.
– Какой Григорий?
– Шибанко.
– А остальные?
– Наверное, резали и остальные.
– А ты не знаешь?
– Я не знаю.
А потом, сказал Похабин, пришли казаки в Нижний и выбрали себе лучшие квартиры, и разделили между собой богатые пожитки Атласова – примерно сто сум с мехами. Обид местным жителям старались не делать. Если что надо было купить – покупали дорогой ценой, не гнушались. За добрых собак давали по двадцать лисиц. Чего ж, грех жаловаться на такую цену… И, может, жили бы хорошо, да вдруг шепелявый, выбранный на кругу есаулом, потребовал вместе с Данилой Анциферовым снова пойти в Верхнекамчатск. Там, смеясь сказал шепелявый, прикащик Чириков уже, наверное, приготовился к смерти. И, придя в Верхний острожек, бросили скованного прикащика в Камчатку-реку. Шепелявый так и крикнул Чирикову: «Выплывешь, жить будешь». А прикащик, хоть и в цепях, хоть задыхаясь, но добился к берегу. Шепелявый почему-то осердился на это и приказал утопить прикащика. Его и утопили… Длинным шестом… А чего ж, если казаки гуляют…
– Сильно гуляли?
– Говорят, сильно, – пожал плечами Похабин. – Меня там не было. К тому времени сшел с Камчатки.
– Говоришь, ножом в бок прикащика Атласова ударил Шибанко?
– Так слышал.
– Где сейчас тот Шибанко?
– В сентябре двенадцатого новый камчатский прикащик Василий Колесов отрубил ему голову.
– А Харитон Березин?
– Говорят, Колесов и Харитона повесил.
– А этот… Как его? Пыха.
– И того, может, повесили.
– А шепелявый?
– Ну, шепелявый! Откуда знать? Шепелявый всегда был хитр! – Похабин странно глянул на Ивана: – Говорят, ушел в монастырь… Постригся, клобук получил, рясу… – Задумчиво почесал рыжую голову: – Через того шепелявого тебе неприятно будет на Камчатке, барин… Там еще живут старые люди, они его помнят…
– А я при чем?
– Похож сильно… Я раньше не говорил, но, увидев тебя, сразу подумал – ну, вылитый шепелявый!
– Разве я шепелявлю?
– Да нет… Я про образ… Шипеть ты не шипишь, а вот глаза светлые… Опять же, особенная дерзость… Кто, кроме шепелявого, мог броситься на хороших мужиков, когда они идут скопом?… И грамотен…
– Было у него имя?
– А как же? Крещен.
– Как звали?
– Иван.
– Козырь?… – негромко спросил Иван, наклонясь к Похабину.
– Ну, не совсем так… Но похоже…
– Ну!
– Да что говорить?… Козыревский… Все знают.
Иван даже застонал: «Ох, выживем, Похабин, повешу!»
А Похабин развел руками:
– Уж больно похож…
Под Якуцком, верстах в семи от города, выехал навстречу обозу суровый верховой монах, с сумою на груди и с ружьем за плечами. Из-под долгой рясы, поддернутой к седлу, выглядывала длинная сабелька. Зорко глянул, надвинув низко на глаза куколь:
– Кто такие?
Даже господин Чепесюк не смутил монаха. Ну, сидит на возке чугунный человек, будто идол. Молчит, лицо в шрамах. Что такого? Наверное, монах многих видел в жизни. Иван сам спросил:
– В духовном звании, а почему при оружии? Почему на дороге?
Что-то не понравилось ему в монахе. Встретить такого – плохая примета. И смотрит так, будто впрямь может не пустить в город.
– Шалят… – уклончиво ответил монах, и увидев, как рука Похабина легла на пищаль, успокоил: -Ты не бойся, человек божий, я плохого никому не делаю.
Иван усмехнулся:
– На что ружье монаху?
– У нас не смирно, – ответил монах так же уклончиво, переводя взгляд с господина Чепесюка на Ивана, а с Ивана на Похабина, а потом на гренадеров, идущих за повозками. Что-то прикинул про себя: – Бывает, что плохие люди нападают на проезжающих.
– А вот застрелишь кого, тебя расстригут.
– Это правда, – ответил монах. – Но лучше кого-нибудь застрелить, чем самому быть застреленным. – И, гикнув, лихо полетел на лошади в сторону виднеющихся вдали домиков.
Крестинин оглянулся на Похабина.
– Ишь, разросся Якуцк… – покачал головой Похабин. – Вон там ярманка. Так и называют – старое место… А там слобода торговых людей… А там, – указал он, – посад иноземного списка. Видишь, на стене стоит солдат с алебардой, и пушечка у его ног раскорячилась, как лягушка. Все как у людей. Немирные иноземцы на такой город не нападут, заробеют.
Крестинин прислушивался, как в полусне.
Не верил никак: да неужто добрался до Якуцка?
Ведь и городом не считал Якуцк, считал – это не город, а так себе, точка на маппе. А тут стена, срубленная забором в лапу, и проезжая башня, над воротами которой чернеют старые образа. Совсем жилой, совсем большой город!… А я не умер, стучало в мозгу. А я не умер, не потерялся, не пропал, не убит зверем или человеком, не заблудился в Сибири…
А ведь как шли!
Было, возчики убегали, не выдержав трудов.
Было, проваливались зимой под лед, зимовали на заброшенных станках, питались замороженными в круги кислыми щами, тонули всем обозом на неизвестных бродах. Так далеко зашли, что вернуться обратно в Россию, о таком и подумать страшно. Теперь уже Санкт-Петербурх и Москва казались издали не городами с живыми людьми, а так, точками на маппе, а Якуцк наоборот приблизился, несет от него дымом, навозом.
И река.
Большая, как море. Приснится такая, не поверишь.
А еще гнус. Вьется с жадностью. У лошадей, отмахиваясь, скоро совсем хвосты отвинтятся. Не веря, спросил:
– Есть ли кабак в Якуцке?
– Будет тебе кабак, барин, – весело ответил Похабин. – Все будет. Раз дошел до Якуцка, теперь, наверное, голову теперь не пропьешь. Завтра пойдем в кабак.
– Зачем завтра? – потребовал Иван. – Прямо сейчас.
– А постой? А обоз? А квартиры?
– Паламошный займется. Веди!
Похабин, подумав, кивнул:
– Ладно. Идем. Только помни, как говорили в дороге.
– Это о чем?
– Да о шепелявом.
С того и началось.
Город оказался не на самой реке, а примерно в версте, наверное, боялись разливов. Узкая улица тянулась, выставляя напоказ глухие заборы из тяжелых лиственничных бревен, за которыми, как в отдельных острожках, прятались в деревянных домах живые люди. На воротах крепкие запоры. Похабин обьяснил: а как не запираться? Бывает, что голытьба гуляет. В Якуцк ведь всякий бежит – кто от плети боярской, кто от каторжного клейма, кто от насильственного царского брадобрития. Указ ведь каков? Бородачам, сидящим под караулом, за неимением, чем заплатить пошлину, выбрить бороду – и отпустить. А всех ведь не перебреешь. Отсюда и осторожность.
Долго шли вдоль заборов.
Дома выходили на улицу, в основном, торцами, отсвечивали в мелких окошечках слюдяные пластины, некоторые окошечки вообще были закрыты ставнями. Похабин всех знал. Смело указывал, где кто живет.
– Вон там, – указывал, – живет стрелец Долгий, зовут Сенька. Раньше всегда ходил в оленьем колпаке и в нагольном полушубке. Никогда не снимал с себя тот колпак… А вон там, – смело указывал, – изба сына боярского Курбата Иванова. Он раньше любил носить вязаные шарфы… А вон, – опять указывал, – живет пеший казак Второв, очень пучеглазый. Раньше умел гнать тайком крепкую водку. Так ее в Якуцке и называли – пучеглазовка. Даже, наверное, не надо объяснять, почему… А дальше дом крепкого посадского человека Ярыгина. С ним, с Ярыгиным, служил на Камчатке.
– Ты? – быстро спросил Иван.
– Я.
– Покажешь Ярыгина. Поговорю с ним.
– Он уже стар, барин.
– С таким особенно надо говорить.
– А вон там, – никак не мог остановиться Похабин, – изба конного казака Волотьки Челышева. У него один глаз. Другой глаз выстрелили стрелой немирные коряки… А дальше, за Троицкую церкву, проживает, если живой, тюремный сторож Нехорошко… А в соседстве с ним голова якуцких конных казаков. Вот какие разные люди.
В распашном, потертом, помятом в дороге, но все же приталенном, все еще имеющем вид кафтане, правая пола заходила за левую, а по борту весело блестели посеребренные пуговки, Иван, ведомый Похабиным, поднялся на высокое деревянное крыльцо кабака. Сапоги от грязи пришлось очищать о специальный скребок. Оглядываясь на высокий забор, на котором сушилась сеть, сплетенная из конского волоса, Похабин объяснил:
– Тут всегда сидел Устинов… Имя забыл… Если не убили по пьяному делу, если сам не спился, значит, и сейчас сидит. Курит вино, веселит народ и всякое такое прочее. Правда, жадный. Его, Устинова, трясет от вида копейки. Так всегда и говорил, что, дескать, денежка к денежке набежит – вот тебе и копейка… Нет такого человека в Якуцке, который бы не заглянул в кабак Устинова. Ты, барин, спроси потом Устинова о своем маиоре. Если проходил маиор через Якуцк, обязательно отметился у Устинова.
