Убедил не учитель – сам видел, что вряд ли получится миссионер из способного, но очень уж по-мирскому живого и любопытного ко всем жизненным проявлениям молодца. Надо как-то иначе решать его будущее. Но дело было не только в этом – что-то еще очень значимое проглядывало в ясных серьезных глазах, в которые засмотрелся сейчас, задумавшись, преосвященный.
Он опомнился от своих дум, услышав настойчивый вопрос юнца, который тот, видимо, задавал уже не в первый раз:
– И еще непонятно мне, владыка, достойно ли тому, кто должен побеждать язычников только Словом Божьим, усваивать их языческую борьбу? Не грех ли это, что я иной раз все другие занятия променял бы на уроки учителя Сато? Борьба ведь – дело воинское, а не духовное. И как же быть с Заповедью Божией «Не убий»?
Еще внимательнее всмотрелся преосвященный в побледневшее лицо отрока и заговорил, будто перед ним был равный собеседник, но речь повел, казалось бы, совсем не о том, что его спрашивали:
– Думается мне, что узел, который сейчас здесь, на Дальнем Востоке, завязался, Россия еще не один год развязывать будет. Наш долг – помочь своим знанием и своей верой здесь, на месте. Но кто-то должен будет и там, на Родине, показать, с каким противником нам, может быть, придется бороться. И более того – надлежит нам создать умение выше здешнего.
Владыка Николай помолчал, словно убеждаясь, что его поняли, и уже по-другому, будто снисходя к возрасту своего собеседника, продолжил:
– Что же до воинского и духовного, сдается, не прав ты, молодец. Когда при Лжедмитрии вороги осадили Троице-Сергиеву лавру, монахи на стенах сражались яко простые пушкари и ратники. А еще ранее, при святом благоверном Дмитрии Донском, сам Сергий Радонежский благословил монахов Ослябю и Пересвета на ратный подвиг. И они совершили его, и погибли как воины. Знаешь ли ты, что Александр Пересвет, что вышел против монгольского богатыря на поле Куликовом, был монахом самой высокой степени пострижения? Не потому ли сподобил его Господь постоять за землю Русскую, смертию смерть поправ! А начал он битву без какого-либо защитного снаряжения. Господь был ему щитом, когда он не уступил победу Челубею. А Ослябя с Божьей помощью прошел невредимым через страшную сечу и увидал нашу победу на поле Куликовом.
Широко раскрытыми глазами смотрел Вася на преосвященного и словно увидел в тот миг черную мантию Осляби, свисавшую на конские бока; куколь, прикрывавший шею и грудь; шитый золотом крест, белокипенного коня…
– Они были как Илья Муромец? – на одном дыхании спросил он.
Преосвященный кивнул:
– Богатырь Илья Муромец монашество принял под конец жизни. Прах его хранится в Киево-Печерской лавре.
Запомни, – продолжал владыка Николай, – Господь дает жизнь от Жизни Своей всякому творению, всему сотворенному бытию. Жизнь есть драгоценнейшее достояние Божие, и если кто дерзнет покушаться на чью-нибудь жизнь, тот покушается на саму Жизнь Господа… Но ратное дело – это иное. В ратном деле всегда побеждает тот, кто защищает правое дело. А если и гибнет в битве, то в памяти людской героем остается он, а не тот, кто его превозмог. А драться, защищать веру и землю отцов и дедов надобно – и в прежние века, и в нынешнее время, и впредь. И драться надо учиться. Хотя бы и у язычников.
И, усмехнувшись, добавил:
– Только менять все занятия на уроки мастера Сато не надобно. Все знания, что здесь получаешь, во благо. Вырастешь – спасибо скажешь, что выучили, молодец.
Вася понял, что и этот его разговор с преосвященным подходит к концу, и испугался, что не узнал еще что-то самое главное, что не произнесено вслух – то важное, о чем, казалось, говорили глубокие, всевидящие глаза архиепископа. И, заторопившись, взмолился несвязно:
– Владыка, а как же я теперь? Куда же мне?..
И услышал в ответ спокойное:
– В свое время Господь укажет, сын мой. Неисповедима милость Господня. Молись и слушай сердце свое и разум свой. Там и найдешь ответ, если будет Бог в твоей душе. На Него одного уповай. Если не можешь найти верный ответ, помяни имя Божие – и свет осветит твою душу, и загадка разрешится…
В эту ночь, последнюю перед отъездом архиепископа из Киото, Вася долго не мог заснуть – ему все казалось, что встреча с преосвященным не получилась, что не сумел он до конца открыть ему все сомнения своей души и потому не получил определенного ответа, которого так ждал.
Он не знал, что в это самое время преосвященный ведет о нем разговор с отцом Арсением и что оба они решили в дальнейшем воспитании семинариста Ощепкова больше внимания уделять дисциплинам светским, особенно языкам.
– Что же до единоборств, в которых отрок настолько преуспел, то мыслю, дорога ему в Кодокан, к доктору Кано, – завершил беседу преосвященный. – Да не смотрите на меня с таким укором, ваше преподобие: в Кодокане не цирковых борцов готовят. Это школа посерьезнее, и замах у нее тоже куда как серьезный. Читал я работы доктора Кано – он, между прочим, доктор философии. Так что для нашего философа семинарского там повариться не унизительно. Ну а отличать зерно от плевел мы его еще здесь успеем научить. Сами говорили, что в вере православной он тверд. Значит, убережет душу свою от чуждых влияний.
Договорились, пока есть еще не один год в запасе, не смущать молодца дальними планами, вести его в нужном направлении твердо, но незримо. Пусть сам дозреет до нужного решения, в коем и надлежит его в тот решающий час поддержать.
В глубине души сознавал владыка Николай, что не все до конца и подробно сказано им и самому отроку, и его духовным руководителям. Но всего пока и не следовало говорить, потому что многое из того, что виделось ему в этом коренастом пытливом пареньке, было на уровне предчувствия, интуиции и словесному выражению не поддавалось.
Преосвященный знал только, что всему, связанному с мальчиком, должно свершиться не здесь, а там, в России. И было это связано с той стороной многогранной деятельности архиепископа, о которой он не писал в докладах Священному синоду, но которая занимала немалое место в его личной переписке.
В одном из этих писем он восклицал: «Вы представить себе не можете, как, живя за границей, страдаешь за недостаток людей для общественной деятельности в России… Отчего это? А нет их оттого, что русский народ еще не развит. Наличия образованного класса едва хватает для службы в самой России… Иное дело будет, когда она будет образованна. Итак, развитие массы – вот что насущнейшая потребность России».
Это письмо было адресовано известному педагогу – профессору С. А. Рачинскому – не просто единомышленнику, но и земляку: родовое имение Рачинского Татево находилось всего в нескольких верстах от села Егорье-на-Березе, где была родина архиепископа.
Был профессор Рачинский первым организатором сельских школ в России, и владыка Николай видел тогда в этом начинании то самое массовое движение, которое будет способствовать образованию и духовному развитию всей страны.
Он писал своему земляку: «Боже! Как подумаешь, что за необъятное значение имеет сельская школа! Велика и обширна Россия: шестую часть света занимает она, и на каждом клочке ее в трех-четырех квадратных верстах водятся вот такие бриллианты, какие открыты Татевской школой и отшлифованы в виде художников, священнослужителей, учителей и т. п. Будь Россия покрыта сетью школ, подобных Татевской, как заблистала бы она в мире!»
Но в том-то и дело, что опыт Рачинского, который считал, что народная школа долженствовала быть построена на началах народной жизни и во главе ее должно быть поставлено национальное воспитание, был еще далек от того, чтобы действительно «сетью» распространиться по всей России.
Этот опыт держался зачастую на энтузиазме таких людей, как сам Рачинский, инспектор народных училищ И. Н. Ульянов, граф Л. Н. Толстой, писатель и врач А. П. Чехов или владыка Николай. Он, узнав, что в родном Вельском уезде открывается Рачинским Жизлинская сельская школа, пожертвовал всю свою первую годовую пенсию на ее постройку и предназначил для той же цели пенсию за следующий год.
Преосвященный Николай направлял к Рачинскому в Татево питомцев японских православных школ, открытых миссией, и молодых японцев, командированных в русские духовные академии – за опытом, за воспитанием души.
А между тем здесь, в самой Японии, возникала и на государственном уровне внедрялась система, духовным отцом которой был основатель Кодокана доктор Дзигоро Кано. Как узнать досконально, в чем был секрет ее успеха? Нельзя ли было, отбросив то, что было неприемлемо русскому и христианину, и наполнив ее тем национальным содержанием, о котором пекся Рачинский, заставить эту систему служить благу России?
Но для этого к доктору Кано должен попасть хотя бы один русский ученик – не только тот, кто способен блестяще овладеть системой, но и такой, кто сумеет пойти дальше, внести в нее душу русскую, самую ее основу.
