— Ну, мерзавка... — прошептал Рефий.
— Кто? — вскинулась Арсиноя.
— Верховная жрица, разумеется. Но я потолкую с Элеаной наедине...
— Реф! Ты все едино проговорился. Объясни уж толком, в чем дело.
— Сини, — серьезным, очень серьезным голосом сказал Рефий, — умолкни и спокойно выслушай. Начальник дворцовой стражи, вступая в должность, беседует в Священной Роще с верховной жрицей, приносит ужасный обет молчания и узнает величайшую тайну острова Крит. К этому вынуждают определенные обстоятельства... По негласному закону я обязан мгновенно умертвить любого, нарочно или случайно уведавшего тайну — уведавшего полностью, либо частично — роли не играет...
Арсиноя уставилась на Рефия округлившимися глазами.
— Исключений не существует ни для кого. И венценосцы приравниваются к прочим. Вспомни зарубленную главным телохранителем царицу Лаодику. Она была чрезмерно любопытна...
Повелительница кидонов застыла от ужаса, не будучи в силах даже закричать.
— Я щажу тебя, Сини. Ты ничего не говорила, я ничего не слыхал. В сущности, Элеана пыталась обречь государыню на верную гибель, — задумчиво произнес Рефий. — Подтолкнуть к совершенно естественным расспросам. Только не знала, что мы с тобою друзья постельные...
Арсиноя перевела дух.
— Повторяю, Сини: об упомянутой мною тайне знают лишь трое. Верховная жрица, ее заместительница и начальник стражи. Всякий другой, заподозривший хотя бы кроху запретной истины, повинен смерти — немедленно, неотвратимо. Случается, излишне проницательные оказываются также чрезмерно болтливы — тогда погибают их собеседники, все до единого. Необъяснимая дворцовая резня, приключившаяся в тысяча шестьсот пятьдесят втором[44] по вине пьяной стражи, была, на самом деле, избиением узнавших недозволенное...
Отпив глоток вина из приютившегося в изголовье кубка, Рефий закончил:
— Поэтому сию же секунду напрочь позабудь о словах Элеаны, как я позабыл о твоих. Напрочь.
— Еще один вопрос.
— Ни полслова!
— Но, Реф!..
— Я не помню, о чем велась речь.
— Хорошо. Скажу иначе... Ты поймешь... Могут ли обитатели Кидонского дворца спокойно спать и спокойно разгуливать по несчетным переходам и закоулкам?
— А-а-а! Понимаю, — слабо улыбнулся Рефий. — Вполне. Десятки поколений спали, разгуливали, не жаловались... А теперь — молчок.
— Хорошо, милый... Боги бессмертные, погляди на эти жуткие кровоподтеки! Всю руку изуродовал.
— Не всю, — ухмыльнулся Рефий. — Только между локтем и плечом. Поноси витой браслет примерно с недельку — никто ничего не заметит...
* * *
Эфра стояла на плоской дворцовой крыше-азотее, щурилась под отвесно падавшими лучами полуденного солнца и внимательно слушала царицу.
— Разумеется, ты вольна отплыть с капитаном Расенной когда захочешь. Я, кстати, воспользовалась бы случаем послать государыне Ипполите достойные дары и предложение союзничать. Но если тоска по родине еще не успела угнездиться в сердце твоем, поживи здесь, под покровительством и опекой Арсинои, которая успела искренне тебя полюбить.
Амазонка оперлась ладонями о невысокий парапет.
— Помимо этого, Эфра, наши обычаи несколько отличаются от принятых у вас, — продолжила Арсиноя. — Ты успела убедиться: здешние женщины слабы и почти беззащитны. Стража набирается исключительно из мужей. Для меня, — прибавила царица с улыбкой, — это чревато множеством неудобств, мелких и крупных. Девушка-воин, великолепно владеющая любым оружием, обученная рукопашной схватке, была бы поистине драгоценна. Умоляю...
Ладонь амазонки вознеслась и застыла в воздухе, обращенная к Арсиное.
Царица умолкла.
«Надо все же будет неназойливо преподать ей основы этикета, — непроизвольно подумала Арсиноя. — Девчонка безо всякого умысла делает иногда вещи недопустимые... »
— Законы гостеприимства и гостевания, — сказала Эфра, — священны и нерушимы. Согласно правилам, принятым в моей стране, если радушный хозяин просит задержаться, отказ равняется оскорблению. Ты же, госпожа, была столь добра и заботлива, что я почла бы себя неблагодарной тварью, отклонив предложение учтивое и ласковое...
Арсиноя и не ждала, что все произойдет так легко.
— Я остаюсь, — улыбнулась Эфра. — И остаюсь охотно, ибо мне здесь очень понравилось...
* * *
Примерно в это же время этруск Расенна давал окончательные наставления новому экипажу, набранному сообразно требованиям самого капитана, которые изрядно отличались от предъявляемых начальником дворцовой стражи, хранителем запретной тайны и несомненным государственным преступником, Рефием.
Преступником — ибо Арсиноя пребывала в добром, нерушимом здравии...
— Плачевный опыт, — уведомил Расенна хмурого и недовольного Рефия, — свидетельствует: разумный трус предпочтительнее доблестного болвана. Искусный моряк лучше умелого головореза. Я ни с кем не намерен более вступать в битву. Ежели до крайности дойдет, имеются Эпеевы трубочки...
Рефий молчал.
— Причем, — сказал этруск, — испытывать новобранцев буду сам. Словесно. Травить людей волкодавами и обрабатывать кулаками да мечами вовсе незачем.
Рефий засопел.
— И бугаев, не способных и месяца без бабенки выдержать, — заключил Расенна, — тоже зазывать не след. Повторяю: счастье, что у меня хватило соображения покинуть Архипелаг...
* * *
Команда «Левки» выстроилась внутри огромного грота, на обширном скальном выступе. Этруск неторопливо разгуливал перед безмолвной шеренгой. Соглядатай Гирр, оставшийся в прежнем качестве, обосновался на палубе миопароны и лениво беседовал с объемистым кубком.
— О плачевных последствиях непослушания лучше всех расскажут Сигерис и Кеней. Особенно Кеней...
Этруск выразительно поглядел в сторону потупившегося наемника.
— Дабы исключить ненужные соблазны, о вашем телесном благоденствии станут заботиться особо. Экипаж получает право доступа во дворец — ограниченного доступа, — тотчас уточнил Расенна, — и возможность услаждаться после долгих и честных трудов.
Этруск, действительно, предложил Арсиное отделить несколько располагавшихся на дальнем отшибе комнат и учредить там своего рода временное блудилище, для каковой достопохвальной цели отлично годились томившиеся в гинекее служанки, жаждавшие развлечься едва ли не больше, чем измученные вынужденным воздержанием корабельщики.
— А в море, друзья мои сердешные, как вам хорошо известно, капитан — царь и бог. Остолопы, забывшие это основное правило, сложили ослиные головы на дальнем и, ох, поверьте, негостеприимном берегу! Я просто пошел навстречу настойчивым просьбам команды. Сначала возражал, а потом уступил, предоставил им полную свободу действий...
Расенна перевел дух и закончил тираду:
— Убежден, что с новым экипажем плавать будет и легче, и лучше. А дураки получили по заслугам. Туда и дорога...
Слова этруска стали своего рода эпитафией восьмерым погибшим наемникам.
Пожалуй, Диоклес и его сотоварищи ничего иного и не заслужили.
По крайней мере, я так думаю.
* * *
Промелькнули еще семь веселых средиземноморских весен.
Расенна, сделавшись еще осторожней и изобретательней, доставил в Кидонский дворец десятка три очаровательных наложниц и ни разу не угодил в сколько-нибудь значительную передрягу.
Арсиноя жила в полное и невозбранное удовольствие.
Мастер Эпей забавы ради отпустил длинные волосы, чего не делал ни разу в жизни, и лишь благодаря шумным возражениям Иолы не завел бороду.
Элеана и Рефий давно и старательно избегали встречаться и разговаривать.
Идоменей, лавагет кидонский, прослыл в народе флотоводцем обленившимся и зряшным, ибо львиную долю времени проводил во дворце.
Менкаура скучал по родному краю и от нечего делать ударился в астрономические наблюдения.
Эврибат вымахал в довольно крупного и отменно красивого подростка.
А мы, наконец, можем связать узелком прерванную во второй главе нить основного повествования и возвратиться туда, откуда на время вынужденно отлучились.
Делия именно так молчаливые таинства ночи
Голосом тихим своим любит порой нарушать:
Да, не иначе, сплетением рук обняв мою шею,
Тайные речи вверять близким привыкла ушам.
Сенека. Перевод Ю. Шульца
Любовная связь царицы и начальника стражи странным образом была известна всей Кидонии. Говорю «странным», ибо упоминать о ней не дерзали уже лет четырнадцать: лишь престарелые, съевшие вместе не один талант морской соли супружеские пары осмеливались иногда, перешептываясь на сон грядущий, посудачить о дворцовой распущенности вообще и об «этих двух» в частности.
Все прочие, желая упомянуть неупоминаемое вслух, изысканно говорили, что Рефий «боготворит государыню», и более надежного телохранителя не мог бы желать даже фараон.
