— Хорошенькое дело! Я и так целый день без толку проболтался.
Когда мокрых лошадей, от которых валил пар, завели в конюшню, старик скомандовал:
— А ну-ка, катитесь отсюда к чертовой бабушке, идите сушиться. Я лошадьми сам займусь.
Бизонтену хотелось бы остаться хоть на минуту в конюшне наедине с Пьером, но он сильно промерз и понял, что рад будет очутиться в тепле. Когда они вошли в комнату, их встретили радостные крики Жана и Леонтины, тащившей с собой их гостью. Впрочем, она держалась в сторонке. Малышка мирно спала на лежаке. Пьер и Бизонтен сняли плащи, насквозь пробитые дождем, и столь же мокрые куртки. По пояс голые, они устроились возле пылающего очага, дожидаясь, пока высохнет их промокшая одежда. Царило молчание, прерываемое только треском дров в очаге и лепетом ребятишек, убежавших играть в укромный уголок. Обе женщины сидели за столом друг против дружки, поставив между собой свечу, и лущили горошек. Сухая шелуха падала на стол с каким-то неестественным треском. «Собираются заговорить? — подумал Бизонтен. — Так чего же они молчат?»
В глубине его души все не затихал глухой гнев, так как он уже догадался, какую новость они преподнесут ему, и, подозревая это, он почувствовал разочарование. Но первым нарушил молчание Блондель. Блондель, который даже не пошелохнулся, когда они вошли в хижину, словно бы только сейчас пробудился ото сна. Отвел глаза от огня и медленно повернулся к приехавшим. Его рассеянный поначалу взгляд стал серьезным, а потом в глазах его вспыхнула радость, и видно было, что радость эта просто переполняла его… «Так оно и есть, — решил Бизонтен. — Я не ошибся». Блондель шагнул вперед. Женщины бросили лущить горошек и обернулись к нему. Он улыбнулся им, потом, приблизившись к мужчинам, медленно проговорил:
— Друзья мои, мы хотим сообщить вам важные новости.
Так как он замолк, Бизонтен не удержался.
— Да разве это новости, — сказал он. — Мари и барышня Ортанс уже решили оставить ваших подопечных у нас.
Женщины разом повернулись к Бизонтену, поглядели на него, потом на Блонделя, а тот продолжал:
— Не совсем так, но, во всяком случае, вы на правильном пути.
Он коротко рассмеялся, но тут же приглушил свой смешок. И заговорил снова серьезно:
— Да, Мари решила оставить у вас Клодию. Мой несчастный птенчик, выпавший из гнезда, нашел себе старшую сестру, которая будет ей родной матерью. И это чудесно, друзья мои, просто чудесно!
Он явно воодушевился и помолчал немного, собираясь с духом. Потом вздохнул, обвел взглядом всех присутствующих, вкладывая в этот взгляд всю свою силу, как бы желая лишить их возможности возражать, и заговорил еще медленнее:
— Но речь идет еще и о другом… На свете столько детей, а война и голод ежедневно грозят им смертью. Столько детей в Франш-Конте, и все они — наши дети… И этих детей, всех их, пусть их даже сотни, мы спасем.
Он шагнул и встал рядом с Ортанс. Положил ладонь на плечо девушки и добавил:
— Ортанс и я, мы пойдем спасать их. Всех, понимаете, всех. Пусть даже их легион, мы их спасем.
Бизонтен был так сражен этой новостью, что не мог вымолвить ни слова. Он так и остался стоять, обнаженный по пояс, рядом с Пьером. Блондель снял свою руку с плеча Ортанс и шагнул к очагу, не спуская глаз с Бизонтена. Встал около него и проговорил совсем другим тоном, словно бы речь шла о чем-то постороннем:
— Когда я спас этих двух детей, которых вы видите здесь и которых вы тоже спасли от яростного нападения волков, это не их я унес на руках. Да, да, не их…
Он не решался продолжать и перевел взгляд с Бизонтена на детей, видимо, в поисках нужных слов, а их-то и оказалось всего труднее найти. Потом с силой заговорил:
— Спасая их, я спасал своего маленького Давида. Это его я дважды вырывал из рук смерти. Если бы они умерли, он, мой Давид, был бы дважды мертв… И я знаю теперь, что каждый ребенок, убитый этой войной, каждый ребенок, которого она убьет, будет и моим ребенком. Каждая невинная жертва этой варварской бойни будет моим убитым Давидом. Моим крошкой Давидом, истекшим кровью, звавшим меня во мгле. Жертвой людской жестокости, жертвой моего безумья, коему нет прощения.
Голос, звучавший до этого раскатисто, вдруг сник на последней фразе. Казалось, он на миг растерялся, потом выпрямился, и лицо его просветлело. Уже не к этим людям, находившимся здесь в хижине, обращался он — он обращался ко всему миру. Это всю вселенную объял он своим светлым, горящим изнутри взглядом, словно свет очага вошел в него чрез чуть затуманенные врата его глаз. Он потряс головой, озаренной огненным нимбом волос.
Потом резко дернул плечами, Бизонтен догадался — Блонделю пришлось сделать неимоверное усилие, чтобы сдержать подступившее к горлу рыдание. Уже более спокойным тоном лекарь продолжал:
— Надо спасти их всех… Сейчас, когда у меня ничего нет, нет никого, кому бы я мог посвятить свою жизнь, я должен посвятить ее им, этим детям. Пусть там их десятки, сотни, тысячи, они меня ждут. Я знаю это… Сегодня ночью я видел их. Вокруг меня толпились тысячи. Тянули ко мне свои окровавленные ручонки. Целый океан умоляющих личиков… Эта ночь стала для меня озарением — я теперь знаю, чего господь хочет от меня. Он требует от меня спасти не только два этих истерзанных существа, которые встретились мне на дороге, но искать повсюду еще других и других. Жертв ненависти, жестокости и человеческого равнодушья. Вот ради чего погиб мой маленький Давид… Во имя того, чтобы были спасены другие.
Он оглянулся на Ортанс и добавил еле слышно:
— Нынче ночью я понял, в чем смысл его смерти, а главное — понял смысл, какой его смерть придала моей жизни.
Он по-прежнему не спускал с Ортанс напряженного, почти пугающего взгляда. Похоже было, что он читает в ее душе. Она даже не шелохнулась. И против воли вся как бы окаменела, совсем как лекарь. Впервые Бизонтен видел ее такой. Его охватила тревога, такая же, какая охватывала всякий раз, когда к нему обращался Блондель, — тревога и одновременно оцепенение. Голоса ребятишек, все еще возившихся в уголке, казалось, тоже стали частью этой необъятной тишины, медленно растекавшейся вокруг… Медленно… Дождь и снег тоже притихли.
Блондель обошел кругом стола и не сразу сел на скамью рядом с Ортанс, облокотившись о стол, так что, полуобернувшись, они, сидящие рядом, могли видеть друг друга. Лекарь не спеша приподнял руки и положил их на плечи Ортанс. Бизонтену была видна ее белоснежная шея под высоко закрученными на затылке волосами. Видел он также повернутое в профиль лицо Блонделя, и взгляд огромного его глаза казался мучительно напряженным.
Залегло молчание.
И тут раздался голос Блонделя. Голос, идущий из самых сокровенных глубин бездны, и этот голос покорно повторяло эхо:
— Ортанс, пришел конец вашему одиночеству… Ваша жизнь обрела смысл… Отныне вы знаете, куда следует вам направить стопы ваши. Наш путь ведет к свету… Мы спасем их всех, милый мой друг Ортанс, сестра моя, сильная духом сестра. И всякий раз мы будем спасать крошку Давида от людской ярости… Люди жаждут крови так же, как жаждут ее хищники, но они более изощрены в искусстве творить зло. А мы, мы противопоставим злу любовь.
Он поднялся. Встал перед Пьером и Бизонтеном и бросил несколько театральным тоном:
— Ортанс явилась мне во сне. Высокая, сильная и прекрасная, и лицо ее сияло надеждой. Она стояла передо мной со своим широко открытым сотням и тысячам детей сердцем… Она внимала моему голосу. Так оно и должно было быть. Она мне отвечала.
В эту минуту открылась дверь, вошел кузнец и задул свой фонарь.
— Морозец все крепчает, — сказал он. — Тучи разогнало, боюсь, как бы снова ветер не поднялся.
Но так как никто ему не ответил, старик повесил фонарь на крюк у двери, скинул плащ и присел на край своего лежака.
Все время, пока говорил Блондель, Клодия неподвижно сидела по другую сторону горящего очага на чурбане. Бизонтен несколько раз взглянул на нее. Он так и не мог догадаться, слушает ли она, о чем идет речь, и что происходит у нее в голове. Но Блондель вдруг подошел к ней и проговорил, молитвенно сложив руки:
— Господи, ты посеял семена ненависти в сердцах миллионов людей, но ты посеял также семена любви в сердцах нескольких. И сердца эти так велики, так чудесно велики!
Голос его прервался. Он положил ладонь на головку Клодии и ласково погладил ее рассыпавшиеся кудри. Он взглянул на нее, потом взглянул на Мари.
— Господи, — продолжал он, — ты послал мне столько мук и вот сегодня ты щедро одарил меня, я встретил на своем пути столь великие и столь чистые сердца.
По его впалым щекам струились слезы. Он снова подошел к Клодии, приподнял ее с места и, прижав к своей груди, прошептал:
— Спасена… Ты спасена, мой несчастный птенчик. И дитя твое увидит свет в мире, озаренном любовью.
