Связанного по рукам и ногам, меня проволокли в сад, где должны были дожидаться четверо моих спутников. Китти не сопротивлялась, сберегая силы. Куолу вязали трое стражников, а еще трое лежали на земле: двое стонали, а у третьего было перерезано горло. Я думал, что Алан исчез, или станет смеяться надо мной, но он корчился на земле, и стражник пинал его ногами.
— Дайте мне сказать, — кричал он, — даже короли слушают, когда я говорю!
— Ну, говори, — разрешил стражник.
— Оге, клянусь песнями, которые пою, — а это моя единственная клятва, — я слышал приказ Аэлы отвести девушек в эту башню.
— Я тоже должен был услышать. Но, наверное, дух той, что любит меня, закрыл мне уши. Однако христианский Бог оставил открытыми твои, дабы помешать этому духу спасти меня.
— Я знаю христианского Бога лучше всех, потому что Он любит мои песни, и не думаю, чтобы Он сотворил такое. Но тебе, похоже, недолго осталось жить. Так что ответь мне, чтобы я смог сложить о тебе песню. Кто так любил тебя?
— Никто, кроме Китти и Морганы. Китти еще жива, и Моргана была жива, когда уши мои закрылись, но если ее убили…
— Она жива. Аэла не посмеет тронуть ее.
— А как ты будешь петь, если тебе придется умереть вместе со мной?
— Аэла не тронет меня и пальцем. А тот стражник, что бил меня, будет повешен.
К моему изумлению, стражник отшатнулся, смертельно побледнел. Его пальцы судорожно сжались на горле, словно он уже ощутил веревку, и мне показалось, что я вижу ее тень.
Воины перерезали путы на моих ногах, чтобы я мог идти, и их начальник приказал мне следовать за ними через узкую дверь. Двое человек шли за мной, подталкивая остриями копий. Китти, Куола и Алан шли следом.
Нас привели в комнату, которая напомнила мне комнату Эгберта, хоть и была намного больше. Ночи становились прохладными, и в очаге плясали языки пламени. Огонь и пара десятков свечей на длинном столе, освещали четверых людей, сидевших на позолоченных стульях. Еще несколько человек стояли у стены. За столом сидели Моргана, Берта, Аэла и Энит. Моргана встала, увидев меня, и подняла белый платок, лежавший перед королем. С широко раскрытыми глазами она подошла ко мне и вытерла кровь с лица и головы. Затем она поцеловала меня в губы, взяла за руку и встала рядом.
Берта вскочила, бросилась к Моргане и схватила ее за другую руку. Так что мы все трое стояли перед королем.
Аэла даже не взглянул на нас и повернулся к Алану.
— Шпионы сообщили, что ты привел Оге к башне.
Алан устало кивнул.
— Разве ты разучился говорить? — спросил король. Алан помотал головой.
Аэла повернулся к стражникам:
— Кто посмел поднять руку на певца?
Ему указали на здоровенного парня.
— Повесить его.
Человека увели, а Аэла повернулся к Алану.
— Теперь ты будешь говорить?
— Да.
— Почему ты оставил меня и отправился с Оге Даном?
— Ты расправляешься с врагами предательством. Мне это неинтересно, об этом не сложишь хороших песен.
С потемневшими глазами Аэла повернулся ко мне.
— Я предупреждал, чтобы ты не возвращался без большой дружины, — сказал он, — но ты не послушался.
— Армия придет, — ответил я.
— Чтобы забрать твои кости?
— Они придут, ведь я уже разрушил твою стену.
— Что-то я не заметил. Какую стену?
— Самую большую из всех, которые ты когда-либо строил.
И я показал ему руку Морганы в своей.
— Клянусь Богом, раб не может так разговаривать!
— Меня освободил Эгберт, который скоро будет королем Нортумбрии.
Аэла повернулся к Энит, лицо которой побелело.
— Это похоже на кошмар.
— Сын мой, что ты об этом думаешь?
— Не знаю, что и сказать.
Зато знал я, глядя на Аэлу, задумчиво подперевшего подбородок рукой. Он не был заурядным человеком.
— Рагнар. Эгберт. Хастингс, сын Рагнара. Теперь еще этот бывший раб с соколиным профилем. Ты говорила, мать, что видела двух красивых девушек на корабле Рагнара, когда была его пленницей: дочь графа Нантского и рыжую левантийку. Может, он сын одной из них? Тогда он убил своего отца и будет навсегда проклят!
Я громко рассмеялся:
— Одна из них, Эдит, мать Хастингса, а у второй нет детей.
Аэла кивнул.
— Довольно шутить, перейдем к делу. Матушка, у меня большие счеты с этим человеком, но я никак не уразумею их величину. Слишком много всего: во-первых, я король. Получив помазание архиепископа, я стал наместником Господа на земле. И я не могу отбросить ореол святости, окружающий королевскую власть. Между королем и его подданными — бездонная пропасть, как между собаками и их хозяином. И кем бы Оге не был, он не король.
— Я слежу за ходом твоих мыслей, — проворковала его мать, сцепляя и расцепляя пальцы, — и я не сомневаюсь в божественном происхождении твоей власти.
— Замечательные слова, — смеясь, воскликнул Аэла. — Давай теперь определим ущерб, нанесенный нашему королевскому величию. Мою невесту, дочь короля Уэльса, захватывает в плен языческий разбойник и увозит к себе на север. Этот злодей — Хастингс, уже известный сын Рагнара. Конечно, он хотел получить выкуп, и это вполне понятно. Но что случается потом? Никому не известный воин, бывший раб, похищает ее ради любви — я не вижу иной причины, — а за одно то, что он посмел поднять на нее глаза, его следовало бы повесить. Ну а за то, что он овладел ею — сварить заживо в кипятке.
— Но ты сам слышал, она призналась, что добровольно и с удовольствием отдалась ему. Разве это не смягчает его вину и не делает главной виновницей ее?
— Ты никогда не была настоящей королевой, мать. Выйдя замуж за великого эрла, ты не смогла понять сущности королевской власти. Моргана — дочь короля, и она выше законов, по которым судят обычных людей. Если она возжелает грязного пахаря — кто запретит ей? Священник может читать ей проповедь, а ее муж — если узнает — может даже проучить ее, но, заметьте, лишь в том случае, если по рождению он выше. Если бы Оге овладел ею насильно, я бы поступил с ним, как говорил раньше. Значимость его вины противоположна его собственной значимости.
— Я не совсем понимаю тебя.
— Не важно. Я занят размышлениями о королевской власти и игрой своего ума. Если бы он был великий лорд, я, король, все равно не мог бы вызвать его на поединок. Я должен был бы придумать ему почетную кару, или же тихо умертвить. Если бы он был мошенником, я бы избавился от него, как от дохлой крысы. Но все обиды слились воедино в моем сердце из-за красоты этой девушки.
Странно было слышать последние слова, произнесенные тем же игривым тоном, что и предыдущие. Если бы не его потемневшие глаза и судорожно сжатые кулаки, я бы подумал, что он шутит.
— Я никак не пойму, кто он такой, — продолжал Аэла, — что-то странное есть в том, что он добился любви Морганы и победил самого Рагнара. Это или какой-то обман или странное стечение обстоятельств. Если всего этого раб добился сам, то он далеко пойдет. И если я оставлю его в живых, то он когда-нибудь убьет меня.
— Тогда прикончи его, и побыстрее. — Энит закрыла лицо ладонями.
— Мы с ним враги. Если он выживет, то вернется за Морганой с дружиной, как я его и просил. И Эгберт тогда займет мой трон. Откуда мне это известно? Бог дал мне силу видеть людские души — дар, который несет в себе проклятие, потому что я должен все время заглядывать и в свое сердце. Никто не поверит мне кроме него — и, возможно, Морганы.
— Я верю тебе, король! — сказал Алан.
Алан знал, что своими словами приближает мою смерть. Знал это и я. Но это была наша судьба.
— Я сказал, ЕСЛИ он выживет, — продолжал король, — но я не уверен в этом. Наверно, он умрет, как собака, потерявшая зубы. Почему бы не убедиться в его смерти? Подсчитывая свои потери, я могу чувствовать себя дураком, но трусом не буду. Я подвергну тебя испытанию, Оге. Если ты не выдержишь, я быстро от тебя избавлюсь, и твое тело окажется на помойке. Если ты победишь, то останешься жить, и я буду чувствовать себя в опасности. Но в любом случае, погоди радоваться. — Его голос замер, и в комнате воцарилась тишина, словно в чаще зимнего леса.
— Я не радуюсь, — ответил я, и кровь застыла в моих жилах.
— На самом деле, увеличивая свой долг, я приумножаю и опасность. Но долг велик, — одно то, что я задержал Моргану, делает его очень большим. Если ты пройдешь испытание, я, может, даже и не смогу достойно отплатить тебе.
— Ты пьян, Аэла, — выкрикнула его мать.
— Напротив, вино заставляет меня принимать истинно королевские решения. Алан еще споет обо мне достойную песню, правда, Алан? Оге, это испытание покажет, кому отдала любовь Моргана — Оге Дану, чье имя отмечено судьбой, или грязному обманщику. Я слишком горд, чтобы убить тебя, не выяснив этого.
— Что за испытание? — хрипло спросил я.
— Я не скажу. Жди его. Можешь начать сопротивляться прямо сейчас, если пожелаешь. Вдруг я уже от этого буду знать ответ.
Мой разум был в смятении, и я не знал, как лучше поступить. Но я вспомнил Стрелу Одина, сидевшую неподвижно, когда Хастингс отрезал ей крыло, и Рагнара, не сопротивлявшегося у края ямы.
