этот царь-царище, и вышел к нему российский мальчишка, такой молодой, не старше нас с тобой, и был он наевшись этим взрывным порошком и бросился царю прямо под ноги. Тут его и разорвало, да и царища вместе… А вон там, подальше, там другой дворец. Там другого убили царя. Этого убили тайно, в ночное время, его собственные помощники. Собрались все вместе, схватили, шею закрутили удавкой так, что язык вывалился вон чуть не на по л-локтя. Царь только сучит ногами, да и то не помогает. Наутро и его выставили в открытом гробу на посмеяние народу.
Так рассказывал Вылка жуткие рассказы и легенды грозного невского города о прошлых убийствах царей, и Кендык удивился и спросил:
— Теперь же не стало царей. На что поминать их, лучше покажи теперешних начальников.
Они прошли по улицам в обратную сторону и так дошли до третьего дворца.
— Вот здесь обитают они, — Вылка указал на дорогу меж колонн. — Мы называем их «умнейшие» и еще называем «старейшие». Они оттого умнейшие, что мы были очень глупые. Посадили себе черта на шею, а они его сбросили. А старейшие они потому, что стали на место старшин, а теперь не по роду старейшие, как это было в старину, а просто по уму, по достоинству.
Это описание коммунистической партии в преломлении Севера некогда дошло до Кендыка в его захолустный Коркодым. Оно его встретило снова и здесь, в северном новом гнезде, возникшем в городе Ленина.
На улице давно потемнело. Зажглись на столбах высокие круглые лампы. Вывески над магазинами засветились сверкающими мухами. Огненные буквы выскакивали и опять исчезали. В одном месте кто-то незримый водил огромным пальцем в вышине, выписывая огненное слово:
Сбором утильсырья охватим все районы
Слова зажигались и опять исчезали одно за другим.
Ноги тундренных студентов, привычные к пешей охоте, не знали устали. Но студенты проголодались. Впрочем, у Вылки оказалась в кармане краюха черного хлеба. Они разделили ее по-братски, запили водой из бочки, стоявшей на улице с подвешенной кружкой. Так подкрепившись, снова пошли вперед, ненасытно и неутомимо разглядывая живую книгу города. Они долго стояли перед высоким желтым домом, где наверху медные лошади везли пустую повозку неизвестно откуда и куда. Перед домом стояли на площади десятки машин и ждали людей, которые были в середке. Изнутри доносились музыка, крики и говор. Там было весело.
— Ну-ка, пойдем да посмотрим, — предложил Кендык.
Вылка засмеялся.
— Билет есть? — спросил он.
— Нету.
— А деньги есть?
— Нету.
— Без билета и денег не пустят нас ни за что.
— Может, назад пойдем, — вдруг предложил Кендык.
Он вдруг почувствовал усталость не столько от ходьбы, сколько от множества пестрых впечатлений. У него словно голову распирало. Брюхо его было пусто, а голова полна.
— Только я дороги не помню… Дивное дело, — сказал он задумчиво. — На тундре, в тайге, всякую дорогу запомню. Сквозь вьюгу, сквозь белую пургу пройду без ошибки, как надо. А здесь вот не тайга, люди, людские дома, среди людских домов дорогу потерял. А ты дорогу знаешь?
— Знаю, — беспечно ответил Вылка. — А только далеко идти, да поздно, заперли ворота, и нас не пропустят ни за что. Только нарвемся на ругань. Может быть, как-нибудь здесь приютимся, ночь, видишь, теплая. Здешнее небо не злится на нас.
Но вышло как раз по-иному. Неверное невское небо тотчас же обмануло доверие полярного мальчишки, нахмурилось и словно осело пониже над каменным городом, брызнуло дождиком, сначала помельче, а потом покрупнее. Студенты были без пальто, а Вылка даже и без шапки. Куда деваться? Они были теперь в боковом переулке, перед высоким угрюмым недостроенным домом, с каменным забором и крепкими воротами, наглухо забитыми и заложенными брусьями. Двое мальчишек прошли впереди. Они были примерно такого же возраста и роста, как северные гости. Один был повыше, а другой пониже.
Чужие мальчишки подошли к воротам, оглянулись налево и направо, с минуту постояли, подумали, а потом примерились и полезли на каменную стену, перемахнули через верх, прыгнули; слышен был стук от их падения на мокрую землю по другую сторону стены. Потом опять стало тихо, на улице было безлюдно, только крупные капли дождя шлепались о плоский камень тротуара.
Кендык и Вылка недолго думали.
— Они, видишь, спрятались, укрылись, — сказал Вылка, — а мы чем хуже?..
Студенты полезли через стену по той же намеченной дороге, перелезли через верх и спрыгнули на мокрую дорожку.
На дворе было тихо, не было ни людей, ни собак, никого, только камень и дождь. Но где-то впереди, сквозь разбитое окошко мелькал огонек. Полярные гости, забравшиеся без спроса в чужое жилище, да еще таким необычным путем, пошли на огонек отыскивать защиту от дождя.
Они взошли на крыльцо, сбитое из толстых почернелых досок, прошли по коридору, не имевшему крыши; пол был такой же дощатый, как крыльцо, но некоторые доски отстали, другие подгнили и упали, создав неожиданные трапы, и нужно было идти осторожно, чтоб не провалиться в какую-нибудь неведомую яму.
В конце коридора были широкие двери, за дверями светил огонек. Кендык и Вылка вошли и увидели совершенно неожиданное зрелище. Шесть этажей высоких, но еле намеченных, вставали один над другим. Они разделялись дощатым канатом, который во многих местах был разобран, и во всю вышину проходил кирпичный боров, назначенный для будущих печей. Пол был завален соломой и всяческим сором. У черной стены стояла буржуйка, железная печка с трубою, выведенной в брюхо кирпичного борова. В соломе, налево и направо, были проделаны гнезда или норы. В таких норах могли бы гнездиться хорьки или крысы, но эти норы были раз в десять крупнее и шире крысиных проходов.
В буржуйке топился огонь; чайник, закопченный донельзя, сделанный как будто из сажи, грелся на буржуйке. Сквозь неплотно прикрытые дверцы железной буржуйки выскакивали одна за другою проворные искры. Казалось каким-то необъяснимым чудом, отчего в этой груде прелой соломы и гнилого тряпья не загорается пожар.
На соломе направо и налево от печурки сидели беспризорники. Они были заняты разными делами. В одном углу играли в карты, и карты были такие же страшные, черные, как уголь, с круглыми обитыми краями, похожие скорее на картонные жетоны.
В другой группе ели, и пища была какая-то странная, в жестяных коробках, откуда содержимое выгребалось грязнейшими пальцами. Истерзанные ломти и корки черного хлеба валялись кругом.
Всего беспризорных было человек двадцать. При виде незваных гостей сразу прекратились все разговоры и житейские дела. Двадцать пар
