Проходили недели. Меценат и Агриппа прибыли в Рим один за другим.
Меценат сообщил, что Антоний поможет Октавиану в борьбе против Секста Помпея, если получит в обмен на это ветеранов для завоевания Парфии; а вопрос о возобновлении триумвирата советует отложить до весны следующего года.
Слушая Мецената, Октавиан размышлял: до января он должен покинуть Рим и находиться вне помериума, пока не будет назначен преемник, которому он передаст провинции и власть над легионами.
— Антоний держит нас в руках! — вскричал Октавиан, бегая по атриуму. — Что посоветуешь? Что? — обращался он к безмолвному Меценату и к друзьям. Все молчали. Вдруг он бросился к Агриппе, с отчаянием схватил его за тогу и неожиданно для всех заплакал. Это были слезы ярости и бессилия.
— Успокойся, Цезарь, — спокойно сказал Агриппа. — Сядь. Подумаем, что делать. Кораблей у нас нет? Будем строить их, чтобы не зависеть ни от Антония, ни от Секста Помпея. Пошли меня в Неаполь, и я сделаю все, что нужно.
— Поезжай, друг, — вздохнул Октавиан, обнимая его. — И, если дела твои будут успешны, я унижу Антония… отомщу ему…
Он не мог говорить — ненависть разъедала его сердце.
Агриппа отправился в Неаполь, а к концу года Октавиан выехал из помериума в небольшой городок, решив терпеливо ждать благоприятного случая, чтобы выступить. Полномочия его кончились, и власть ускользала. От сторонников своих, приезжавших из Рима, он узнавал о событиях, происходивших в городе.
С начала нового года Римом стали управлять республиканские магистраты, и квириты вздохнули наконец свободнее. Не было произвола и тирании триумвиров, жизнь стала подобной той, какая была до гражданских войн. Кровавая власть сменилась законной, республиканской, и граждане могли быть спокойны, что никто не нападет на их дома, не подымет с постели жену и дочь, не нарушит законов, освященных богами. Особенно радовались квириты распадению триумвирата.
Так продолжалось до Тарентского соглашения, унизительного для Антония: он ждал Октавиана несколько месяцев в Таренте, а тот назло ему медлил с переговорами, как бы раздумывая, и наконец согласился на возобновление триумвирата сроком на пять лет. Октавия, державшая сторону мужа, защищала его перед братом; она умоляла не начинать гражданской войны, ненавистной народу, и Агриппа, а за ним Меценат поддержали ее, — они знали, что Антоний может заключить союз с Секстом Помпеем и с Лепидом.
Уступив Октавиану сто тридцать кораблей, Антоний получил взамен двадцать одну тысячу ветеранов. Мизенский договор был уничтожен! Старший триумвир Антоний поспешил отплыть от берегов Италии.
Римское общество пребывало в большом унынии, видя, что могущество триумвиров возобновляется. Надеясь, что триумвират распался, когда Октавиан покинул Рим, оно тешило себя надеждами о республиканских временах: можно будет свободно дышать, свободно говорить, открыто хвалить и порицать власть, а самое главное — не дрожать за жизнь, за жен, дочерей и имущество, ни один раб или вольноотпущенник не посмеет нагло беседовать с нобилем, задевать его или, насмехаясь, говорить ему дерзостию.
У нобилей появилось стремление к древней простоте, строгим нравам. Они говорили о возвращении к земле, с умилением вспоминали времена Цинцинната, и Саллюстий проводил в своих сочинениях мысль, что богатство, роскошь и удовольствия развращают народ. Старые сенаторы занялись земледелием и пчеловодством, писали книги о деревенском хозяйстве, пользовались трудами греческих писателей. Вольноотпущенник Юлия Цезаря Гигин стал знатным лицом и был принят в обществе нобилей лишь потому, что работал над книгами о земледелии и пчеловодстве. Старый Варрон написал сочинение «De re rustica»,[22] в котором восхвалял простоту деревенской жизни, а Вергилий, отдавая дань своему времени, писал «Георгики», прославляя в них земледелие и плуг, олицетворяющий этот простой и суровый труд.
Обо всем этом Понтий сообщил Лицинии, предупредив, что Октавиан готовится к войне с Секстом Помпеем:
«Он, конечно, как триумвир, призовет к себе на помощь Лепида с его судами и войсками, — писал он. — Всем известно, что Агриппа достраивает гавань и корабли, а легионы сосредотачиваются на юге Италии для переправы в Сицилию. Говорят, что Октавиан, Агриппа и Лепид двинут свои силы одновременно: из Путеол, Африки и из Тарента. Об этом мне сообщил Милихий, писец Аттика, который ведет переписку с Агриппой по поручению своего господина. Поэтому пусть наш вождь будет осторожен. Квириты против войны; они уважают сына Помпея Великого и не хотят воевать. Октавиан же, возбуждая легионы, утверждает, что месть за диктатора не доведена еще до конца и что Цезарь является ему в сновидениях и требует уничтожить для блага республики сына Помпея. Подлый демагог показывает свою низость, играя на чувствах темного народа, но мы не дремлем и выступаем против него среди легионариев, Боги одни знают, чем кончится эта подлая демагогия», Беседуя о событиях в Риме с Секстом Помпеем, Лициния упрекала его в том, что он не наказал Менаса, перебежавшего теперь опять на сторону Секста.
— Его пристыдили вольноотпущенники, оставшиеся верными памяти моего отца, — сказал Помпей, — и не будем осуждать раскаявшегося человека.
Они сидели на палубе под лучами осеннего солнца, которое мало грело. Оба испытывали какую-то странную неловкость и молчали.
Только что кончилось жертвоприношение Нептуну, и Секст, величавший себя его сыном, был одет вместо пурпурного плаща полководца в лазоревую одежду бога морей.
Помпей взял руку Лицинии. Женщина смущенно повернулась к нему.
— Одно сердце меня понимает, любит, живет моими делами, бьется за меня рядом с моим сердцем. Одна душа пребывает в гармонии с моей душою, родственна ей, сопричастна и созвучна. И я благодарю богов за эту ниспосланную милость и Венеру за любовь, которую она вложила в мое сердце.
Обняв ее, он шептал:
— Я знаю, что Марс и Беллона отвернулись от меня, как от Помпея Великого. Что ж? Не это печалит меня — не поражение, которое подкрадывается ко мне, как кровожадный убийца, а конец республики.
Лициния почти не слышала его слов. Любовь Секста была светлым лучом, нет — не лучом, а разливом солнца в ее жизни: любовь, как наводнение, затопляла уже берега её души, и Лицинии казалось, что стремительный водоворот захватит ее и унесет или завертит в губительной воронке и бросит в бездну. Но она не боялась. Обхватив Помпея за шею, она прижалась губами к его губам и целовала безумно.
Судно покачивалось на волнах, пурпурные паруса, надуваемые ветром, выпячивались, как щеки, Вулкана, бога-кузнеца, раздувающего горн, море, залитое солнцем, казалось объятым пламенем, а Секст, сжимая Лицинию в объятиях, говорил ей о любви, дружбе и уважении.
Она вспоминала виденную и испытанную любовь: животная страсть Каталины, простая любовь занятого борьбой Сальвия, вынужденная проституция ради куска хлеба, любовь Эрато к Оппию, Порции — к Бруту. Как несравнима была вся эта любовь с тем огнем, который теперь испепелял ее сердце, горя жарким пламенем, точно сухая солома! И она, прижимаясь к Сексту, шептала, захлебываясь, о родине, соединяя воедино любовь к ней с любовью к великому мужу Рима.
…День и ночь пролетели, как мгновение. Секст и Лициния жили полной, как никогда, жизнью — жизнью любви и борьбы, и Лицинии казалось, что так она жила вечность и еще вечность будет жить так же. А Секст думал о превратностях судьбы: пресная любовь Скрибонии сменилась ярким пламенем. Не так ли разгорается костер, ровно пылает и, готовый погаснуть, вспыхивает последним буйным огнем? Жизнь… Не предвещает ли эта запоздалая любовь заката его мятежного существования? Пусть так. Лучше прожить один день счастливо, чем прозябать всю жизнь в скудной безрадостности и мелких повседневных заботах.
— Лучше один час, даже одна клепса твоей любви, — сказал Секст, поднося к губам Лицинии фиал, — чем долгая жизнь без тебя. А еще лучше долгие годы нашей любви, дружбы и борьбы за республику… Кто знает, может быть, мы победим… У Мизенского мыса Менас предлагал мне обрубить якоря… Я мог бы стать владыкою мира…
— Увы, друг, ты предпочел честность и незапятнанность клятвы измене и подлости! Кто был прав? Ты или Менас?
— Ты сомневаешься…
— Я думаю так: не лучше ли было бы пожертвовать честью и клятвой для спасения республики?
Секст Помпей встал.
— Нет, — твердо выговорил он. — Мне кажется, что республика обречена и конец ее недалек: восторжествуют отбросы общества — демагоги, ростовщики, продажные лено… Разве римляне не стали ими? Разве не совершается страшное падение человеческого духа?
Опершись на корму, он задумался. И рядом с ним стояла Лициния, терзаясь болью полководца.
