— Расправа учинена, — прошептал он. — Теперь легче будет на сердце.
Но тотчас же он понял, что на сердце не стало легче. Напротив, там копошилось что-то новое.
«Совесть жжет», — подумал атаман и успокоил себя: — «пройдет!»
Комната была полна дымом. Языки пламени врывались в окна и лизали стены. Багровый отблеск пламени ложился на лица Кати и Степана Степановича. Девушка неподвижно сидела на постели и, казалось, ничего не видела и не слышала. Она не плакала, но выражение, лежавшее на ее лице, было ужаснее самых горьких слез. Это было выражение полнейшего отчаяния, того отчаяния, которое уже не оставляет места ни для надежд, ни для утешений.
— Горим! Спасите! — кричал, катаясь по полу и напрасно силясь освободиться от веревок, Степан Степанович.
Этот вопль ужаса был так силен, что заглушил треск горящего дерева, но Катя не шевельнулась.
— Катя! Развяжи! — вспомнил про дочь боярин.
Она не отозвалась. Он подполз к постели, закричал еще громче, коснулся ног дочери.
Только тогда боярышня обратила на него внимание.
— Развяжи!
Она медленно встала, развязала веревки и опять села.
Степан Степанович поднялся на доги.
— Бежим скорее!
Девушка отрицательно покачала головой.
— Бежим, Бога ради! — воскликнул боярин, схватывая дочь за руку. Она тихо высвободилась.
— Беги! Я останусь.
— Катерина! В уме ль ты! — вскричал Степан Степанович. — Сгоришь ведь!
— Что ж! Зачем мне жить?
— Катя! Дитятко! — вдруг расплакался Степан Степанович. — Дочка моя! Не губи себя!
— Уж погублена, — с отчаянием в голосе отозвалась боярышня.
— Бежим! Нет — так я тебя силком вытащу.
— Оставь, отец! Беги — скоро крыша провалится.
Степан Степанович взглянул на пылающий потолок и отпрянул к выходу. Боязнь за свою жизнь одержала вверх над любовью к дочери.
— Беги! — еще раз повторил он, уже переступив порог.
— Нет! Смотри, промедлишь еще — поздно будет.
Степан Степанович бегом бросился вон.
— Что! Я угадал: горит усадьба Кречет-Буйтурова, — говорил на скаку Турбинин. — Господи! Как бы не приключилось с Катей чего!
Из окрестных сел и деревень тянулся народ к пожарищу. Когда приятели подскакали к усадьбе, у ворот уже стояла целая толпа.
— Ключник это! Ей-ей, он!
— Ан, нет, не он. Тот седой был.
— Он, он!
Это спорили в народе о том, кто был повешенный на перекладине ворот.
— Сказывают, холопей всех перевязанными нашли, а у одной холопки язык отрезан.
— Ишь, душегубы проклятые! Пробраться бы во двор, поглазеть.
— Где проберешься! Народу — тьма!
Несмотря на то, что народу, действительно, была «тьма», Турбинина и его приятеля пропустили к пожарищу.
Дом был уже совершенно объят пламенем. О спасении его нечего было и думать. Однако мужички метались по двору, пробуя тушить пожар. В понуром старике, сидящем на земле вблизи пылавшего дома, друзья едва признали Степана Степановича.
— Все ли спаслись? Где Катя? — бросился его расспрашивать Турбинин.
— Все, все погибло: и честь, и добро, — глухо ответил Степан Степанович.
— Где Катя? — еще раз воскликнул Турбинин.
— Там, — указал боярин на пылавший дом.
— Ведь она сгорит! Господи! — в ужасе вскричал Александр Андреевич.
И он кинулся к объятым пламенем Ъеням. Он еще не успел добежать до крыльца, как крыша провалилась. Вместо дома перед ним была груда пылавших бревен. Турбинин отчаянно вскрикнул:
— Погибла! Погибла!
— Всё, все! И дочь, и честь, и добро… Всему конец! — бормотал Степан Степанович.
Александр Андреевич рыдал. Приятели не находили слов для его утешения.
I
Прерванные думы правителя
Шуйские не дремали. Это вот уже второй год знал Борис Федорович. Да, они не дремали. Они пользовались всяким случаем, чтобы вредить правителю. Глухая борьба продолжалась, ни на минуту не прекращаясь. Нападали они, Шуйские, душою борьбы которых был князь Василий Иванович. Он, Годунов, только защищался. Но уже терпение истощалось. Уже лютый гнев начинал все сильнее и чаще клокотать в его богатырской груди. Пора бы кончить.
— Да, пора бы кончить, — вслух повторил свою мысль Борис Федорович и остановился, и обвел взглядом палату, по которой прохаживался.
— Царев чертог! — продолжал он рассуждать сам с собой. — И золото, и парча. А чего все это стоит! Стоит-то чего! Ни дня, ни часа спокойного. Вечно настороже, вечно в опаске. Куска спокойно проглотить нельзя — того и гляди, отравленный. Ведь хотели ж отравить, уж это доподлинно известно, да сорвалось. А теперь это измыслили — развести царя с Ириной. Неплодная, дескать. Ха! Она неплодная! Царь — вина, а не она. И этот Дионисий тоже увязался с ними. Разрешенье свое владычное дать хотел на развод. У! Вороги! Хорошо, что я сведал, что всюду у меня глаза есть! А не сведай? Что тогда? Ирину постригли бы, а меня… меня либо услали бы к Белому морю, либо и того хуже — придушили бы. Эх, кабы не дети мои! Бросил бы все, зажил бы простым боярином. Все из-за них боюсь: хочется им жизнь устроить лучше. Детки, детки!
Дверь распахнулась, и хорошенькая маленькая девочка, блистая черными глазенками, с веселым смехом вбежала в комнату.
— Батя, батя! Спрячь! — хохоча воскликнула она, прячась за отцовскую ферязь.
— Ишь, шустрая, убегла и не словишь! — говорила, запыхавшись, вбежавшая за девочкой нянька.
Борис Федорович поднял девочку и посадил к себе на плечо.
— Сиди, Ксюша, здесь не достанут.
— Ай, не достать меня! Не достать! — кричала няньке Ксения и хлопала в ладоши.
Отец, подняв голову, заглядывал на смеющееся личико ребенка и добродушно улыбался. В этот миг он забыл о всяких заговорах, о всяких кознях против него.
Марк Данилович неровными шагами прохаживался по комнате. За протекшее время боярин сильно изменился. Последние следы юношеской свежести и мягкости изгладились с его лица; суровая складка набежала между бровями, горькие морщинки обвели рот. Это был уже не юноша, это был мужчина, повидавший горя.
Его горем была любовь к Тане. Как ни боролся он со своим чувством, как ни заглушал он его — это чувство жило, и, нет-нет, давало себя знать приступами мучительной тоски. За эти годы переменилось многое, кроме душевного состояния Марка Даниловича. Его вотчина представляла какой-то благословенный уголок во всей окрестности. Населена она была свободными людьми: в поместье молодого боярина не было ни одного раба: села и деревни поражали своим «сытым» видом. «Мальцы» бегали в школу, которую устроил Марк Данилович. Помня свою обязанность: «выступать в поле» [33] на службу государеву «конно, людно и оружно», он на случай похода подготовлял должное число молодых парней и, отыскав в Москве, в «Немецкой слободе», знающих ратное дело иноземцев, поручил им выучить будущих воинов конному и пешему строю. Теперь с его «молодцами» могла поспорить разве только наемная царская дружина.
Одним словом, имение Марка Даниловича, густо населенное, потому что в него стекались привлекаемые льготами крестьяне от всех соседних помещиков, представляло из себя своего рода маленькое государство со своеобразным управлением, со своими законами и обычаями, государство, несомненно, гораздо более благоустроенное, чем вся тогдашняя Русь. Достичь всего этого Марку удалось в такое короткое время лишь благодаря его энергии. Это ему стоило немалых усилий и борьбы с недоброжелателями. А их было немало: все окрестные помещики были его тайными или явными врагами. Он их презирал.
Но был еще враг, враг злобный и непримиримый, с которым приходилось вести борьбу. Этот враг был поп Макарий, настоятель церкви в селе Марка Даниловича.
Вот к теперь, расхаживая по комнате, молодой человек чувствовал, что грудь его дрожит от гнева. Он мысленно переживал разыгравшуюся за час перед этим сцену между ним и Макарием. Он ясно представлял себе сухую, длинную фигуру попа с дряблым лицом, длинною козлиной бородой и впалыми, злобно сверкающими глазами. Он видит его поднятую руку, слышит хриплый, раздраженный голос, выкрикивающий: «Еретик!»
Еретик! — этим именем клеймит Марка Макарий за все его деяния на пользу крестьян. Ересь — то, что молодой боярин сбавил наполовину поборы; ересь, что держит закупов, а не принимает себе крестьян в кабалу; ересь, что выстроил школу и заставляет ребятишек учиться «азам» и «ведям» у Ильи-пономаря, возведенного в степень учителя.
— «Ересь, ересь! Не по обыку творишь!» — вот что постоянно слышал Кречет-Буйтуров от Макария.
Чем дальше, тем становилось хуже. Вначале поп ограничивался только упреками, потом начал осуждать поступки боярина при народе, наконец начал громить с церковной кафедры и сбивать крестьян не повиноваться боярину, не пускать детей в школу, не подчиняться «греховным» новшествам. Марк Данилович долго ждал, что Макарий образумится, но постепенно раздражение стало все чаще и чаще прорываться и наконец сегодня, когда поп пригрозил пономарю Илье проклятием, если тот будет учительствовать в «богомерзкой» школе, долго сдерживаемый гнев боярина вылился бурной волной. Между ним и Макарием произошла ссора такая, что о примирении нельзя было и думать. В конце концов Марк предложил Макарию убираться из села куда анает и сказал, что испросит у владыки в свою вотчину нового священника.
