Вместо полового солдат прислуживал, детина головой под потолок. Сгреб он порожнюю посуду на поднос: «О’кэй!» — и выложил пачку сигарет и зажигалку.
Двери на замок запер.
Когда замок и решетка, вполне утешительно. У каманов я, новое, стало быть, разнообразие.
Почиркал зажигалкой, огня добыл.
Папиросочка с духами —
Накуриться не могу.
Милка в новом сарафане —
Наглядеться не могу.
А чего? Ребра в контрразведке кулаками офицерскими прощупаны, глаз синяком заплыл, но раньше смерти помирать — это-то с каких шишей?
Завалился я на коечку. При добром расположении духа сладко спится.
Проснулся — по камере расхаживает каман. Бритый-стриженый. Трубка в зубах. Френч с накладными карманами на нем и ботинки с крагами.
— Извини, что разбудил тебя.
По-русски шпарит. Ладно, намотаем на ус.
Солдат принес умыться. На стуле одежда приготовлена. Пиджак суконный, брюки, жилетка: троечка, поди, во сто рублей.
Камана я узнал. По Раменью. По вечеру с красными бантами. Пуд-Деревянный на крыльце трактира: «Неумытые мы! Полоротые! А не брезгает нами Европа!» Саночки вылетают из ворот… Сказать ему разве: «Со свиданьицем, ваше степенство»? Погожу, ладно. Виду не подам. Поди с налету разбери, кто он.
— Это тебе, — трубкой указал каман на костюм.
— Нет, в робе вольготней.
Хохотал он взахлеб, когда дошло, что я пижаму принял за одежду каторжника.
— Зови меня: Петр Леонидович, — попросил он.
Я не оговорился, точно уж попросил.
Ладно, мне что, язык не отсохнет, назовут и Питера Петром.
— Федя, как получилось, что ты в армии? Впрочем, если секрет, не настаиваю на ответе.
— Секрет? — я заголил спину. — Мне этот секрет по гроб не износить.
Он безгубый рот поджал, на рубцы поцокал языком:
— Н-да… Впечатляет!
Человеческое обращение мы понимаем. Выложил я все как есть. Помянул и про Карюху.
— Ценю искренность, — похвалил Петр Леонидович. — Ты взялся за оружие, чтобы кровью врагов смыть позор. Что же до кобылы, то хорошая лошадь в хозяйстве — и мужик счастлив. Значит, ты пошел воевать за честь, за счастье. Мой вывод верен?
Ловко подбил итоги. Только зачем он мне цену набивает? Федька, не хлопай ушами. Я сглотнул набежавшую в рот слюну.
— Ровно в воду смотрите. Ой и голова у вас — не шапку носить!
Ведь клюнул. На лесть, знать, повадлив. Осклабившись, он потрепал меня по плечу:
— Ты да я — оба добровольцы, дружище. Кто я был до событий на Севере? Торговый представитель, приказчик. Но надел мундир — и солдат. Мы оба солдаты, дружище!
Веки припухлые. Глаза желтые, круглые.
— Смыть кровью позор. Иметь хорошую лошадь… Ближние все перспективы. Ну, а потом? Как ты представляешь собственное будущее?
Прилип как банный лист. Вынь ему да положь: за что, и почто, и дальше что.
— Наступит мировая революция, вообще свобода… — я поерзал. После побоев ломает меня, башка гудит, и на тебе, агитируй за Советскую власть. — Машины будут землю пахать. По деревням электричество. Аэропланы — садись и лети, — постепенно я расходился, понесло меня, как Овдокшу-Квашню на сходке. — Сахару, ситнику, колбас будет навалом. Про ситец там, про обутку толковать нечего. У каждого мужика по трое сапог, у баб сарафаны — шелк и кружева.
Припухлые веки приподнялись. Желтые глаза скользнули по мне, в усмешке ощерились зубы.
— О чем ты изливаешься, дружище, это уже есть. Это — Америка. Там много машин и женщины носят шелковые сарафаны.
Он пожевал губами.
— Мы богаты. Не заримся на чужое. Трагическое недоразумение, что русские видят в нас захватчиков. Мы… как это сказать? Мы очутились в дурной компании. Французы покушаются на Кольский полуостров. Англичане хотят получить Север в качестве колонии… Глупо! Очень глупо! Борьба только началась. Борьба беспощадная. Но за болота? За пустыни в снегу? Конечно, мы деловые люди, чего-то стоит, конечно, сам по себе Север с его богатствами недр, ценной древесиной, пушным зверем, рыбными промыслами. Тем не менее борьба идет… За тебя! — Он ткнул мне в грудь пальцем. — За таких, как ты!
Даешь, дядя, копоти, ловко меня под знаменатель подвел.
Говорят, один в поле не воин. Я один. Решетки на окне, за дверью часовой.
— Показательно, мой юноша, что война идет необъявленная. Ее не объявляли, и ей конца не видно, как ни напрягай мысленный взор.
Всему есть название. Клонит он меня на свою сторону. Вербовка — вот как это называется. Бит я и ломан. Но и терт, «финлянку» и Мудьюг прошел.
— Дядя, ведь получите вы скоро по шапке! Скакала лягу ха, скакала — хвост потеряла!
Петр Леонидович пожал плечами:
— А что это меняет? Ничего. Да, что я хотел тебя спросить? — он прищелкнул пальцами. — Ты родственник Григорию Достовалову?
— Соседи мы. По нашему посаду сплошь Достоваловы: Кирьян, Никандр по прозвищу «Пыж», Банька-Колесо…
— Ты предупредил о провокаторе в отряде Достовалова?
Голова раскалывается. Кончай, дядя, ни фига не добьешься.
— Ну, я. Я.
Стены каменные, лоб разбей — не прошибешь. На окне решетка, за дверью часовой.
— Опрометчивый поступок, — посочувствовал Петр Леонидович. — Не хотелось бы тебя огорчать, но и тех, кого я ценю, держать в неведении не в моих правилах. Твое письмо перехвачено, как ты понимаешь, наверное.
С ним был портфель. В портфеле бумага. Казенная бумага с печатями.
«Военно-окружной суд, — прыгали строчки у меня перед глазами, — в законном составе слушал дело… Приговорил —
К РАССТРЕЛУ».
— Смышленый малый, ты справишься. Получишь документ об освобождении из плена. Несовершеннолетний, кто к тебе придерется? Попадает крупная рыба, мелочь ускользает из сетей! Пойдешь в отряд Достовалова и выдашь провокатора. Ты понял?
Понял, чего там. «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит»…
— Вот так: провокатора разоблачишь ты. Полагаю, это честная, обоюдовыгодная сделка. Мы уйдем. Совсем уйдем. Скоро. Но уйдем, чтобы остаться. Улавливаешь мою мысль?
Душно чего-то. Потолок давит каменный, ворот рубахи тесен. Все я усвоил: «Приговор окончательный». Пол подо мною колеблется. Как палуба. Как окоп в бомбежку, когда собой мы прикрывали деревеньки серые, и лёт паутины по стерне, поля и пожни.
На окне решетка, за дверями часовой. Один я, а один в поле не воин.
Ладно, все путем, Федька, все ладом. Чего уж, двум смертям не бывать, одной не миновать.
— … Ты ни в чем не будешь ограничен! Жизнь, свобода. Деньги… Много денег! И все твое!
— У нас, дяденька, в Раменье козел жил. Дурашливый, пакостник. Так к колу его привязывали. Он и взлетывает на веревке, трясет бородой: чудится дурню, что он на воле.
— Верни приговор.
Бери, не жалко. Тебе бы такой в руках подержать.
Я видел, как красный карандаш вывел: «Приговор приведен в исполнение».
— Дату мы поставим позднее. Кстати, как ты смотришь на смерть, козлик?
Правильно смотрю. В оба смотрю, во как.
— Старуха у нас жила… — Худо мне было, что скрывать. Форс, однако, давлю, не подаю виду, как мне худо. — Вот жила-поживала Антипиха. Оглохла и ослепла по дряхлости лет. Уж жалобилась, уж печаловалась: «Не приберет бог. А рада, рада бы смерти-то». Сын ее возьми и подстрели раз ворону. Бабка на завалине кости на солнышке грела. Возьми он ворону-то и положи ей в колени. Бабка затормошилась, щупает вороньи крылья: «Да что это тако?» А сын ей в ухо кричит: «Бабка, то смерть твоя!» Ох, наша Антипиха и воспрянула, пуще тормошится, из подола ворону выкидывает: «Кыш на невестку. Кыш на невестку!»
Каман не усмехнулся даже, рот сжимал в нитку.
— Тобою взят верный тон. Не лжешь, не цепляешься за жизнь. Между тем о нашей беседе советую поразмыслить. У тебя будет время. Это не последняя беседа между нами. Надеюсь на твое благоразумие.
Уходя, он задержался в дверях.
— В Раменье, если точны мои сведения, у тебя, кроме матери, сестра и брат. Передать им поклон?
Я похолодел: эво на что намекает?!
— Правильно, козлик. Здесь с родными повидаешься. Итак, «кыш на невестку»? Будь по-твоему, не возражаю.
Глава XXXI
Рыжие полушубки
Ветер со снегом: очи слепит, с ног валит. Барахтаюсь в суметах убродных. Одолень-трава, одолей метель лихую, пеньки и колоды! Напороться на пень завьюженный, то лыжи сломаю, а без лыж погибель, утону в снегах.
Тетя Поля никак не отпускала:
— Куда пойдешь, думаешь своей-то головой?
— Пережди, — советовал Тимоха, — не на всю зиму завьюжило.
Викентий Пудиевич очнулся, всех настойчивее возражал:
— Протестую! Категорически против!
Обросший, исхудалый, в затрепанной одежонке, внушал он и стыд и горькую жалость. Ну-ка, ребенка голенького на стуже держат, ручонки он тянет: «Мама, мама»… С ума сойти! Он слышал. Не мог не слышать. Я бы не вынесла. Когда невинное дитя на глазах матери страдает, молчи ум, говори сердце, что делать! Умом-то прав Пахолков: вышел бы к карателям, себя погубил, но Васюту не спас, тете Поле ничем не помог. Война… Куда сердце приткнешь, коль война?
