— Такая уж у меня привычка называть всех на вы. Даже когда я разговариваю со своими невольниками, особенно со стариками, у меня с языка нередко срывается «вы». Да и с папой эго тоже частенько случается…
— «Ты» звучит ласковее…
— Вы так полагаете? Зато в обращении на вы больше скромности.
Эта оживленная беседа прерывалась чуть ли не поминутно, то есть всякий раз, как подле них сходились и расходились встречные пары. В конце концов тему разговора пришлось изменить, когда Менесес и Сольфа, раскланиваясь со знакомыми, подошли к месту, где сидели Исабель и Леонардо. Оба друга уже видели молодую девушку в тот вечер в доме Гамесов. Вряд ли они могли ей сообщить нечто новое. Но Исабель всегда выказывала Менесесу особое расположение и обрадовалась ему.
— Как? Вы не танцуете? — изумился он.
— Если б это услышала Флоренсия, она бы обиделась.
— Флоренсия мне очень нравится, не спорю; на мой взгляд, она очень мила, я люблю ее, но если бы я и танцевал с ней сейчас, то из простой учтивости. Вы же знаете, что подруга моего сердца далеко отсюда, и, право же, с вашей стороны крайне жестоко приписывать мне намерения ухаживать за другой.
— Я, кстати, начинаю побаиваться нашего приятеля Сольфу, — сказала Исабель, внезапно обращаясь к этому студенту, с тем чтобы одновременно сделать разговор общим и положить конец своей насмешливой беседе с Менесесом.
— Что я такого сделал, что напугал бесстрашную Исабелиту?
— Да разве вы не видите, что это шутка?
— Это было бы шуткой, сеньорита, — горячо возразил Сольфа, — если бы я один думал иначе. Но я уверен, что мое мнение разделяют и Леонардо, и Диего, да и все, кто вас знает. Итак, чем же я мог напугать вас?
— Тем, что вы, как видно, неумолимы и не щадите ни врагов, ни друзей.
— Вот как! Вы меня поражаете, сеньорита.
— Ну-ну! Теперь он притворяется тихоней, словно и воды не замутит! Будто я не заметила, что, едва войдя в зал и до тех самых пор, пока вы не подошли ко мне, вы перемывали косточки всем, кто находился в зале. Пусть наш приятель Менесес скажет, права я или нет.
Сольфа и Менесес обменялись многозначительными улыбками, подтвердив тем самым колкий упрек Исабели, и первый из них сказал:
— Да, конечно, я не прочь позлословить, но подле вас я безоружен.
Между тем танец закончился, и пары, нарушив ряды, поспешили к выходу; одни — чтобы посидеть в зале и в соседних комнатах, другие — чтобы подышать свежим воздухом на галерее. Мужчины, в большинстве своем разделившись на группы, принялись болтать о своих любовных победах на нынешнем вечере; почти все они закурили сигары или сигареты. Леонардо прошел вдоль всей галереи рука об руку со своей прелестной партнершей; судя по улыбке, не сходившей с уст Исабели, она отнюдь не сетовала на то, что их беседа с глазу на глаз несколько затянулась, хотя музыка, под обаяние которой они оба невольно подпали, уже смолкла.
Тем временем Менесес и Сольфа, продолжая любоваться общей картиной бала, на котором они решили провести весь вечер, увидели мать и сестер своего друга Леонардо и подошли к ним. Эта семейная группа расположилась в северной части зала, под балдахином, в глубине которого, как мы уже сказали, красовался огромный портрет Фердинанда VII Бурбонского. Справа от Антонии, старшей из сестер, сидел капитан испанской армии в полной парадной форме; они обменивались вполголоса короткими фразами, понятными им одним; рядом с ними сидела мать, а слева от нее — обе младшие сестры, Кармен и Адела. Донью Росу занимал беседой дивизионный генерал дон Хосе де Кадаваль; с сестрами разговаривали самые известные в ту пору гаванские щеголи — Хуанито Хунко и кадет Регулярного полка Пепе Монтальво. Но вот показался Леонардо Гамбоа, и капитан, который сидел рядом с Антонией, почувствовав, что она слегка толкнула его локтем, тотчас же исчез, словно по мановению волшебного жезла; отошел и Кадаваль; примеру его последовали, отвесив глубокие поклоны, юный франт Хунко и кадет.
Еще издали заметив испанского офицера, сидевшего подле его старшей сестры, Леонардо вспомнил об утреннем эпизоде — сначала под окном, а потом за столом во время завтрака. Им снова овладело чувство ревности и ненависти. Еще недавно ему очень хотелось подойти к своим близким и поговорить с ними; но теперь это желание мгновенно остыло, угасло, и только чувство уважения любви к матери не позволило ему повернуться ко всем им спиной. Антония, повинуясь жесту брата, пересела на стул, с которого только что встал капитан, и Леонардо, опустившись в кресло рядом с доньей Росой, шепнул ей:
— Мама, как ты можешь позволять этому солдафону увиваться в твоем присутствии за Антонией?
— Замолчи! — сурово возразила донья Роса. — Сеньор подошел к нам с поручением от отца: он предупреждает, что не сможет заехать за нами раньше часа ночи. Полагаю, что тебе придется проводить нас: это меня радует по двум причинам: во-первых, я смогу уехать, как только мне захочется или когда я устану, а во-вторых, и ты здесь не задержишься и не заставишь меня не спать вторую ночь.
— Я должен проводить домой Исабель Илинчета и сестер Гамес; у них что-то случилось с экипажем, и его не смогут прислать за ними.
— Как! Исабель здесь и не подошла поздороваться с нами?
— Не удивляйся; она, разумеется, не знала, что вы приедете на бал, да и, кроме того, здесь такая масса народа.
— Хорошо, тогда бери китрин и развози по домам своих приятельниц.
— Но прежде следовало бы, чтобы вы повидались с Исабелью или по крайней мере чтобы она поздоровалась с вами.
— Уж не влюбился ли ты в нее? Право, ты точно флюгер! Не вздумай только шутить с этой девицей. Приведи ее сюда, дай нам на нее взглянуть!
— Нет; мне кажется, нам надо подкрепиться, а за столом мы все встретимся. Ужин, говорят, весьма обилен и не менее изыскан… Ты не возражаешь, Адела?
— С удовольствием! — весело откликнулась та.
— Но только вот что, — сказал Леонардо, — если кто-нибудь из вас меня не выручит, мне нечем будет расплатиться.
— А те две золотые унции, что я тебе положила в карман жилета, пока ты спал днем? — спросила строго донья Роса.
— Я этих денег даже не видел. Если ты мне их положила в карман того жилета, который был на мне утром, то они остались дома, в моей комнате. С собой же у меня не больше трех-четырех песо — все, что я успел положить вот в этот жилет, переодеваясь, чтобы ехать на бал, когда я вернулся с Пасео.
На этот раз обычная искренность изменила Леонардо: он несколько раз запнулся и покраснел. Мать заметила это и спросила:
— Почему ты так поздно явился сюда? Я уже думала, что ты совсем не приедешь. А ведь из дому ты вышел раньше нас. Один бог знает, где ты пропадал!
— Сегодня день ангела Флоренсии Гамес, мы собрались у них, немного попели, поиграли…
— Но ведь они же приехали без тебя! Леонардо, ты говоришь неправду, и я открыто заявляю тебе — плохо ты поступаешь, очень плохо. Я тебе лучший друг, мой мальчик, и просто прихожу в отчаяние от того, что ты с каждым днем становишься все менее откровенным со мной. Пойдем к столу, за ужин заплачу я, — добавила она, глубоко огорченная. — Вот тебе кошелек: там около шести золотых унций.
Кошелек этот был вязаный, из красного шелка, с двумя отделениями: одно — для золотых монет, другое — для серебра и мелочи; завязывался он узлом посередине. Донья Роса достала его из-за корсажа: в ту пору дамы носили кошельки не в юбках, как нынче, а подвешивали их на ленте или шнурке. Вспыхнув от стыда, Леонардо взял кошелек. К чувству унижения от того, что он уже второй раз получает деньги, проигранные им в карты, примешивалось еще гнетущее сознание лжи, с помощью которой он пытался скрыть свой проступок. Мать, быть может, сама того не желая и не ведая, видела его душу как бы насквозь. Послужит ли ему сегодняшний урок к исправлению? Об этом пока что трудно говорить. Как бы то ни было, случай этот не прошел бесследно ни для сына, ни для матери, которая, правда, так и не поняла до конца откровенной неприглядности поступка своего детища. Все же следует сказать, что она невольно задела сына за живое. Леонардо не сразу оправился от полученного удара; поднявшись, он предложил матери руку и, провожая ее в зал, где был накрыт ужин, спросил:
— А где же отец?
— Он был у дона Хоакина Гомеса; там собрались и другие плантаторы — Сама, Мартиарту, Маньеро, Суаре, Аргудия, Ломбильо, Ласа…
— А ради чего понадобилось такое собрание?
— Капитан Миранда ничего не мог рассказать, потому что, конечно, он и сам ничего не знает… но из того немногого, что твой отец успел сообщить мне, я заключаю, что речь идет о новых экспедициях в Африку. Вивесу уже порядком надоели жалобы Тольме и наглость судей из этой проклятой смешанной комиссии, и он велел по секрету сказать Гомесу, чтобы тот и его компаньоны не высаживали захваченных ими невольников в окрестностях Гаваны. Кроме того, из Мариеля прибыл нарочный и сообщил, будто на горизонте появилась бригантина, похожая на «Велос», которую преследует английский корабль. А ведь ждут, что она привезет хороший груз.
