— Каким образом?
— В Америке меня ждали только неоправданные расходы и огорчения из-за них. Зато Виллем без моей поддержки стал мужчиной, понимаешь? Для моих детей польза не в том, что я здесь, а в том, что меня нет там.
Лоуренс поскреб грязным ногтем край стакана.
— Твой сын задолжал десять тысяч гульденов. Не стоит ли за этим какая-нибудь история с девчонкой? Верно ведь говорят: «Карты, юбки да стаканы — вот для парня где капканы».
— Плохо ты знаешь Виллема, — вздохнул Корнелис. — Его никогда не тянуло к девушкам, я даже опасался, не предпочитает ли он парней.
— Вот как! — только и ответил управляющий.
— Да, мы с Магдой, так звали мою жену, сильно из-за этого тревожились. Понимаешь, ведь в Голландии с такими пристрастиями долго не протянуть: или сожгут, или утопят, или гарротой[42] удушат! А уж в Харлеме точно! Мы с женой очень боялись, как бы наш сын, связавшись с мужчиной, не поплатился за это жизнью, и потому с детства находили ему занятия, способные отвлечь мальчика от дурных мыслей, закалить его характер: он рано научился ездить верхом, стрелять из лука, фехтовать… А покидая родину, я оставил его на попечении ректора латинской школы Берестейна, о котором говорят, что он боевит и в делах изворотлив. Надеюсь, такой друг станет для моего Виллема примером настоящего мужчины.
Тут старый Деруик одним духом осушил стакан, тем самым заставляя предположить, что мужественное злоупотребление спиртным входило в программу воспитания.
— Ну и какие же теперь у него наклонности?
— Откуда мне знать? Но в любом случае вряд ли мой сын дорос до того, чтобы испытать на себе чары прекрасного пола… Он никогда не проявлял интереса ни к одной девушке, не говорил, что хочет жениться. А спросишь его об этом — сердится, обижается и твердит, что ему больше подходит положение холостяка, чем супруга, и что он еще успеет найти себе жену, когда у него шерсть из ушей полезет… И пока ни одна девица не пришлась ему по вкусу: эта недостаточно красива, та — недостаточно богата или знатна… На него не угодишь, он бы и от королевы стал нос воротить!
Управляющий задумчиво потирал большой палец правой руки, на котором видна была желтая бороздка от кольца — может быть, и обручального.
— А может, он на самом деле холостяком родился?
— Боже сохрани, Лоуренс, старший сын в этом мире — единственное мое утешение, только на него и надежда, и моя, и всех Деруиков! Если Виллем в самое ближайшее время не вернет уважение к нашей семье — наш род угаснет в безвестности и бесчестье!
— Тогда выпьем за его успех! — предложил управляющий факторией, всегда готовый выпить.
Стаканы, расплескивая сладкие брызги, сдвинулись. Так — до темноты — два друга и прикладывались к бутылке, которая, на их счастье, не опустела раньше, чем их перестала томить жажда. А когда они, наконец, сочли, что с них довольно, на дне бутылки оставалось еще немного влаги, и Лоуренс выплеснул ее к подножию соломенной хижины, из суеверия считая, что последний глоток допивать не надо.
— Ух, я бы ее подпалил! — оживился Корнелис. — Вот это был бы костер!
— Только и он не приманил бы к нам судно, на котором можно вернуться… — печально заметил собутыльник.
Захмелев окончательно и оттого сильно загрустив, они растянулись на полу, подложили под голову вместо подушек свернутую одежду и вскоре уснули.
Самым трудным для жителей Харлема временем года была не зима, когда можно кататься на коньках и в раскрашенных санях, когда есть повод вымачивать солонину и обнимать девушек, а весна — особенно ее начало, март или апрель, когда прогревается воздух, от тепла ломается лед, и из каналов выползает на улицы и площади грязная мешанина, ненавистная хозяйкам. Для них наступает время генеральной уборки, а для их мужей, метлой изгнанных из дома, — время прогулок в одиночестве по полям или томной дремоты в углах трактиров. Воды в полях прибывало так много (дождевая, растаявший снег, разлившиеся реки), что казалось — сейчас Харлемское озеро[43] сольется с озером Вейк, а потом и с озером Схер и так до обширного залива Зёйдерзее, и страна в конце концов исчезнет, вернув морю отнятые у него арпаны песка и ила. Эта пугающая мысль завладела умами, и ветряные насосы[44], помогавшие осушить равнины, трудились без передышки.
Весной Деруики, как и все соседи, зевали от скуки, считая дни до конца мая, до большого лова сельди, когда прибрежным фламандцам выпадает счастье полакомиться сырым филе, и они, срезая куски прямо с рыбины, объедаются, пока животы не заболят. А до тех пор развлечения были редки и душила тоска.
Ну а чем заняться в воскресенье в сумрачном холодном доме, когда и колесо прялки устает вертеться, и игральным костям прискучивает кататься по столу, и уже не осталось ни одного хромоногого стула, требующего починки? Харриет слонялась без дела — ей до смерти надоели молитвенные книги, чьи изъеденные сыростью переплеты она приводила в порядок, Яспер вырезал манки из буксового корня, Виллем покуривал трубку или начищал до блеска старые медали, что же касается Петры, чья свадьба была отложена на неопределенное время, однако помолвка не была расторгнута, — ее главной задачей стало избежать встречи с женихом. Стоило зазвонить колокольчику у ворот, она скрывалась в дровяном сарае — дескать, надо бы пополнить запас хвороста.
— Когда ты уже перестанешь ребячиться? — выговаривал сестре Виллем. — Элиазар о тебе спрашивает, а ты от него прячешься? Подумай, сколько он вчера ждал тебя, стоя в прихожей!
— С чего бы он вдруг такой вежливый стал!
— Послушай, сестрица, нравится тебе это или нет, но Элиазар — твой жених, скоро будет твоим мужем… И не затем я так долго и трудно шел к этому союзу, чтобы ты все разрушила!
— Цыплят по осени считают, братец, а они пока что еще не вылупились. У меня на руке только одно кольцо, и оно — не венчальное!
И все же, несмотря на такие свои слова, Петра сильно обрадовалась, когда младший Берестейн (возможно, по наущению отца) предложил ей с сестрой и братьями куда-нибудь вместе выбраться: уж слишком оказался велик соблазн покинуть на несколько часов домашнее заточение, пусть даже в обществе Элиазара.
Сестры целыми днями увлеченно обсуждали, куда бы отправиться. Поначалу выбор пал на Лейденский университет, где в анатомическом музее были собраны разные интересные предметы, такие, как китовый пенис, египетская мумия и набитые соломой чучела тигров, — но сын Паулюса резко осудил это предложение, сочтя его оскорбительным для религии. Тогда заговорили об амстердамском Принсенграхт[45], «канале принцев», потом — о ярмарке с гуляньем в Заандаме, где среди прочих чудес обещали показать лошадь, умеющую считать, и пчел, выполняющих приказы хозяина. На этот раз воспротивился Виллем, убежденный, что подобные развлечения не подходят молодым девицам. В конце концов сошлись на поездке в Алкмар, одной из достопримечательностей которого был карильон на Палате мер и весов.[46] Паулюс тоже собрался в путь, так что пришлось в недальнюю поездку ехать в двух каретах с двумя возницами.
Поначалу атмосфера в экипаже, где ехали Яспер, Элиазар и девушки, была весьма прохладной, разговор шел вяло: каждый старательно избегал тем, которые кого-нибудь могли бы задеть, предпочитая им самые общие, напрочь лишенные остроты: мужчины беседовали о войне и политике, дамы — о религии и вязании. Однако вливавшийся в окна живительный сельский воздух, столь отличный от затхлого харлемского, постепенно взбодрил сидевших у окон Яспера и Элиазара, их настроение передавалось соседкам, и к тому моменту, когда кареты остановились на Весовой площади у алкмарского карильона, компания совсем развеселилась.
Паулюс и его молодые попутчики долго любовались неподвижными колоколами, потом слушали, как они вызванивают знакомые мелодии, и с удовольствием подпевали. Элиазар не упустил случая поухаживать за Петрой, понимая, что здесь ей от него деться некуда, — правда, когда попытался для начала ухватить ее за руку, ему это не удалось: девушка увернулась. Тогда он принялся болтать всякий вздор про карильоны, разъясняя, каким образом в современных механизмах с помощью барабана приводятся в действие молоточки, как они ударяют по колоколам[47] и как после отливки колокола шлифуется металл, чтобы поменять тембр. Это была не просто ахинея, это была скучнейшая ахинея, Петра, не выдержав пытки, бросила лектору улыбку — будто медяк нищему — и добилась своего: младший Берестейн вообразил, что он снова в милости у невесты, и умолк довольный.
Вскоре ректор дал Виллему понять, что хотел бы поговорить с ним наедине, но вместо того, чтобы отойти в сторонку от карильона, они подошли к инструменту поближе, чтобы перезвон заглушал их слова.
