— Ну… да.
— Тогда пойдем со мной.
Взяв ученика под руку, Паулюс повел его к орешнику, ставшему за полгода до того свидетелем их первой близости. По пути юноша задел плечом ветку, та сбросила на него горстку снега, и учитель заботливо ее стряхнул, заодно охлопав легкими движениями намокшую одежду Виллема. Вскоре они подошли к месту, откуда открывался чудесный вид на весь сад.
— Что ты видишь перед собой? — спросил учитель, будто наслаждаясь тем, что может дать ученику наглядный урок.
— Наш дом — что же еще?
— Ты видишь перед собой целое состояние! Богатство, воплощенное в камне и мраморе, фаянсе и резном дереве…
Виллему показалось, что он решил задачу:
— Надо продать дом, чтобы хватило на приданое?
— Еще чего! Отдать этот дом какому-нибудь торговцу сыром, рожью или топленым салом? Боже сохрани!
— Тогда не понимаю…
— Дай дом в приданое, и все будут довольны.
Деруик заглянул в глаза своему благодетелю, но не увидел там и следа иронии. Надо было все как следует обдумать.
— Сударь, то, что вы предлагаете сделать, не в моей власти… Конечно, в отсутствие отца я стал главой семьи, но не могу распоряжаться ее имуществом как мне заблагорассудится.
— Да? А разве не ты решил продать вашу лавку, разве не твоя подпись стоит на купчей? И что? Может быть, нотариус не заверил эту купчую?
— Действительно… но я как раз собирался написать об этом Корнелису…
— Ну, так напишешь заодно и о том, что отдал дом в приданое Петре! Что тут особенного?
— Мне надо подумать и посоветоваться с домашними, — все еще упирался Виллем.
Паулюс ван Берестейн махнул рукой с видом человека, у которого дел по горло, но ни одно из них его особенно не заботит, стряхнул снег с волос и надел шляпу.
— Думай сколько угодно, юный Деруик… Но помни: отклонив мое предложение, ты добьешься только одного: настроишь против себя друга твоего отца и лишишься обещанного тебе блестящего будущего. Не могу поверить, что тебе хочется снова впасть в убожество, из которого я тебя вытащил! Послушай, это же недостойно тебя! Знаешь ли ты хоть одного здравомыслящего человека, который, будучи скромного происхождения, не счел бы выгодным породниться с богатой семьей? И который отказался бы расстаться ради этого с грудой камней? Ладно, в конце концов, тебе решать…
Господин Берестейн повернулся к Виллему спиной и широким шагом направился к карете, куда уже забился его продрогший сын. Деруик долго смотрел на дом, потом так же решительно зашагал к крыльцу.
Только теперь, да и то по настоянию брата, Виллем взялся за перо и написал старому Корнелису, чтобы узнать его мнение насчет дома.
Обо всем остальном, обо всех событиях, произошедших после отъезда отца, он сразу решил не писать: скучно, каждое из них потребовало бы долгих описаний, а у него, как он объяснил, не было на это «ни времени, ни терпения», да и ни к чему, считал он, сваливать в одну кучу настолько важные новости, вот потому он умолчал о том, что продал лавку, о том, что и сам он, и Яспер поступили на службу, и даже о помолвке Петры, рассудив, что вернется к этому позже — когда представится случай.
Все, о чем он сообщил — причем в выражениях весьма изысканных — это о сближении Деруиков с Берестейнами и том, что у них появились общие дела, вести которые сейчас мешает право собственности на принадлежащий семье дом. Эта помеха — значение которой он слегка преуменьшил, — дескать, и заставляет его просить отца о полной передаче ему своих прав на поместье: так старший сын сможет распоряжаться домом по своему усмотрению, но, разумеется, «в интересах семьи».
Ветер на сей раз оказался благоприятным, другие суда препятствий не чинили, и переписке между сыном и отцом ничто не мешало. Письмо дошло до Корнелиса быстро, и сам он ответил тут же, не присаживаясь, чтобы успеть до отхода судна, так что ответ был получен в Харлеме летним днем 1636 года. Подобранным с земли угольком старик нацарапал несколько строк на клочке оберточной бумаги, и, хотя буквы вышли нечеткими, а некоторые слова расплылись от сырости трюма, чтобы понять смысл, хватило и того, что удалось прочесть: Корнелис категорически против продажи дома.
«Этот дом — единственное оставшееся у нас имущество и единственное свидетельство былого богатства нашего рода. Тот, кто отдаст его или продаст, или еще каким-нибудь способом лишит нас этой собственности, поступит бесчестно по отношению к нашему имени и заслужит мое неодобрение. Вспомните поговорку, в которой так хорошо выражена мудрость нашего народа: oost, west, thuis best — хоть восток, хоть запад, а дома лучше всего!»
— Хорошо сказано! — одобрил Яспер и, довольный тем, что отец с ним солидарен, воспользовался случаем наставить брата на истинный путь. Младший говорил тихим, вкрадчивым голосом, словно гипнотизер, когда тот старается околдовать публику, и, усадив брата у камина в глубокое кресло с мягкими подушками, откуда нелегко было выбраться, все подливал ему вина.
— Вот, Виллем, все и сказано в немногих словах! Мои речи на тебя нисколько не подействовали, может быть, ты хотя бы к Корнелису прислушаешься? Отец мудро остановил тебя на пути к безумной авантюре, в которую ты устремился один, но в которую вовлекаешь и нас всех. Поскольку всякая надежда породниться с Берестейнами для нашей семьи утрачена, давай благоразумно отступим и спасем то, что еще можно спасти.
Ссылаясь на отца, Яспер все-таки надеялся найти опору и поддержку скорее в очевидности, чем в мудрых советах. Он сближал ладони со словами «Другого выхода нет!» — и показывал таким образом, до чего узок путь, по которому можно двигаться, а затем, быстро сплетая цепочку мыслей, предсказывал спасительное для семьи развитие событий: Деруики выкупят суконную лавку, Виллем снова станет управлять ею, а сам Яспер и сестры вернутся к учебе, которую пришлось оставить.
Из того, что у Деруиков есть сегодня, младший брат сохранил бы только тюльпаны — ведь не скроешь, как ему нравится выращивать эти цветы… Яспер предложил посадить несколько цветков в саду у дома, но не «с глупым намерением ими торговать», а только ради удовольствия создавать новые сорта и обогащать коллекцию, то есть уподобиться такому ботанику, как Каролюс Клузиус[41], чей интерес к цветам был свободен от алчности.
— И тогда все будет как прежде! — воскликнул Яспер тоном математика, публично доказавшего теорему.
Виллем не возражал, и в тот момент могло показаться, будто урок усвоен. Однако, придя в тот же день к Паулюсу, старший брат ни слова не сказал о разговоре с младшим: он представил себя жертвой обстоятельств и в доказательство того, что отказ исходит не от него, а от главы семьи, предъявил письмо Корнелиса.
— Какая досада! — проворчал хозяин дома. — Значит, все кончено?
Кулак Паулюса со стуком, будто молоток судьи, опустился на стол, и Виллем почувствовал, как не только кровь стынет в его жилах, но и воздух в легких застывает: регент мало того что вынес смертный приговор их дружбе — он погубил все его надежды, прочное здание рушилось в то самое мгновение, когда, как он верил, оставалось всего лишь положить кровлю… Думать времени не было, и охваченный паникой Виллем предложил единственное, что в таких условиях могло прийти ему в голову: он прямо сейчас напишет долговое обязательство на десять тысяч гульденов в возмещение за не доставшийся Берестейну дом. И написал.
— А где же ты возьмешь эти деньги? — едва взглянув на бумагу, степенно осведомился ректор. — И в какой срок намерен мне их выплатить? Предупреждаю: терпение Элиазара совершенно истощилось, как и мое собственное! Уже поговаривают, что мой сын промахнулся, выбрав Петру. Между тем в нашем окружении есть состоятельные семьи с девушками на выданье, эти семьи ищут союза с нами, и даже самое богатое приданое для них — всего лишь дань обычаю…
И эти слова регента, и то, что он в присутствии Виллема не снял шляпу, будто гость для него ничего не значит, можно было истолковать как дурной знак, но юноша решил не задумываться ни о том, ни о другом — ему хотелось побыстрее вернуть себе расположение Паулюса.
— Не бойтесь, мессир, — вежливо ответил он. — Не пройдет и года, как я соберу всю сумму.
— Целый год! Ты считаешь, я покрыт чешуей и в жилах у меня течет холодная кровь? Да твоя сестра вот уже четыре месяца как носит обручальное кольцо!
— Так ведь сумма-то немалая… Но будьте уверены, вы получите все до последнего стёйвера!
— И как же ты за это возьмешься?
— Буду работать! Когда я поступил к вам на службу, я был всего лишь подмастерьем в искусстве торговать цветами, но с тех пор я возмужал. Те, кто служит у вас, меня уважают, я для них «мастер своего дела», значит, скоро я буду зарабатывать не меньше, а может быть, — как знать? — и больше Элиазара!
