— Украдешь? Похитишь? Правда?!
У Эрнста подкосились ноги. Выпалил-то он «украду» просто так, в утешение, как взрослый протягивает конфетку хнычущему ребенку, и только услышав, как чужая невеста повторила его слова, понял, что сорвалось у него с языка. И язык внезапно начал заплетаться.
— Да-а-а… Да! Почему бы и нет? У моего дяди есть хижина из просмоленных досок, в таких живут рыбаки… тут неподалеку… Ты могла бы какое-то время прятаться в этой хижине? Удобств в ней, конечно, маловато, огонь разводить надо в яме и готовить на листе железа, зато никому туда нет хода и никто тебя не потревожит…
Нет, Петре вовсе не улыбалось жить отшельницей на морском берегу, и кучер, оттягивая неприятно липнувшую к телу рубаху, стал выпутываться как мог:
— А еще… а еще… а еще мы можем сбежать из Голландии в карете… Главное — хотя бы на время ускользнуть от внимания твоих родственников… Не успеет песок пересыпаться во второй раз, а мы уже уйдем от погони. Конечно, путешествие будет опасным. Только подумай, нам ведь могут повстречаться разбойники! А испанцы, а таможенники на границах?.. Ой, нет, побег надо оставить на самый крайний случай — когда надеяться больше будет не на что… Думаю, лучше всего договориться с Элиазаром: пусть уж он тебя не держит и откажется от венчания. В конце концов, сын моего хозяина не такой злодей, чтобы силком вести под венец красивую женщину, и он не настолько глуп, чтобы не понимать: ты ему не пара!
Слушать его блеяние Петре было противно, она резко высвободилась из объятий кучера, забралась в карету и задернула занавеску. Эрнст попытался выманить ее наружу, сославшись сначала на то, что им надо бы договорить, потом — на свое безвыходное положение: ведь пока Петра внутри, карета слишком тяжела и ее не вытащить из песка.
Последний довод он привел смиренно, держа шляпу в опущенной руке и через слово извиняясь за то, что докучает подруге столь низменными подробностями, но ничего не помогло, и несчастному парню достались только презрительные взгляды пассажирки, пока он надрывался, подпирая карету то спереди, то сзади, перебегая от колес к упряжке и от упряжки к колесам, чтобы согласовать их движение, понукая лошадей и одновременно отгребая песок…
Когда же карета, наконец, завершила свой долгий кружной путь и встала там, где ее и ждали, то есть у дома ван Деруиков, ему надо было еще как-то оправдаться за опоздание. К счастью, Эрнст, как многие простые люди, за словом в карман не лез и тут же наговорил с три короба: и колесо-то у кареты, по его словам, решило погулять на воле, так что пришлось останавливаться, чтобы вернуть его на место; и лед-то на канале треснул, и чужая повозка застряла вместе с людьми, ну и он счел своим долгом их вызволить… Но пожалели в результате не его, а Петру: бедняжка, должно быть, вся истомилась там одна в карете. Надо же, чтобы все это приключилось в день ее помолвки!
Правда, Виллем удивился, увидев, что сестра заплакана, а платье ее сильно измято, но служанка сразу же объяснила ему со знающим видом, какой всегда делается у женщин, стоит им заговорить о чувствах: «Это все у нее от волнения сделалось, когда ей венец надели!» — и старший брат из вежливости принял это нелепое объяснение. А может быть — и потому, что в эту минуту его занимало совсем другое.
После помолвки Паулюс и Элиазар зашли к Деруикам — якобы утолить жажду, однако вино было подано и выпито, роскошная закуска съедена, а гости по-прежнему сидели, развалившись в креслах, и явно не собирались уходить. Более того, сын разулся, а отец набил трубку, да и вообще они оба держались так, словно были у себя дома.
Виллем предположил, что Берестейны хотят поговорить о крупном аукционе тюльпанов, который состоялся тремя днями раньше в Алкмаре. На этом аукционе попечители сиротского приюта распродали прекрасную коллекцию — там была продана в том числе и луковица Violetten Admirael Van Enckhuisen, оцененная в пять тысяч четыреста флоринов. Но, когда он заговорил об этом, Берестейны дружно зевнули, а Элиазар даже воскликнул раздраженно: «Оставьте нас в покое с этими тюльпанами, мы и без того с ними возимся каждый Божий день!»
Виллем извинился перед гостями за неуместное высказывание, а мысленно обругал себя дураком, вообразив, что наследник регента куда нежнее душой, чем кажется, и теперь он просто ждет свою нареченную, желая с ней проститься. Однако это предположение, будучи произнесено, не вызвало у новоиспеченного жениха никакого отклика, что же до регента — тот заявил, что будущая невестка свое дело уже сделала и может проваливать куда угодно, после чего спросил довольно резким тоном:
— Где мы можем спокойно поговорить?
— А здесь разве нельзя?
— …Вдали от недоброжелательных ушей, — дополнил Элиазар, теребя собственные — толстые, загнутые и напоминавшие ручки пивной кружки.
Деруик не понял, чем вызвано подобное недоверие к его домашним, но, не возражая, провел отца и сына на самый верхний этаж дома — здесь, в просторной, хорошо проветриваемой комнате, на длинных деревянных перекладинах сушилось белье.
— В таком укромном местечке нам будет спокойнее всего, — важно, чтобы скрыть смущение от того, что привел знатных особ в столь непрезентабельное помещение, объявил Виллем.
Именно в это время вернулась Петра. Заслышав внизу голоса, Деруик тотчас известил жениха о появлении невесты, но Элиазар не выказал ни малейшего желания немедленно ее увидеть, более того — ответил, что теперь, когда их союз узаконен, он еще успеет изучить нареченную «с лица и с изнанки». Паулюсу к этому времени уже осточертели постоянные отсрочки секретной беседы, он принял выразительную позу: уперся кулаками в колени — так он всегда садился, если предстоял серьезный разговор, — и Деруик, усевшись на кучу белья, приготовился слушать.
— Виллем, отдать своего сына прекрасной девушке, которая, несомненно, станет и прекрасной хозяйкой, для меня большая радость. Возблагодарим же Господа за то, что Он благословил этот союз и соединил их сердца: вы ведь согласны с тем, что Его воля здесь явлена со всей несомненностью? В мире и в нашем обществе принято, чтобы лучшее тянулось к лучшему, а деньги к обоюдной выгоде шли к деньгам…
Виллем, взволнованный непривычным обращением на «вы», ответил на медовые речи регента улыбкой.
— Но… — тотчас добавил Паулюс ложку дегтя, — должен вам сказать, что в Элиазаре — вся моя жизнь. У вас нет детей, и вам не дано понять чувства отца, когда сын покидает дом, в котором увидел свет, вы не знаете, как мучительна разлука со своей кровиночкой. Наверное, мне легче было бы лишиться руки или ноги, чем расстаться с Элиазаром! Однако природа обязывает нас…
— Вы хотите поговорить о приданом? — не выдержал Виллем, для которого было пыткой слушать явно затянувшееся предисловие.
— Что вы сказали?
— Вы хотите поговорить со мной о приданом Петры?
Берестейн-старший притворился, будто не ожидал такого грубого вмешательства в свою речь, и, чтобы показать, насколько оно ему неприятно, бросив на возлюбленного исполненный упрека, но ласковый взгляд, в знак сильнейшего огорчения и досады криво улыбнулся, вздохнул и всплеснул руками. В этот момент ректор латинской школы стал похож на разочаровавшегося в ученике учителя или на отца, потерявшего всякую веру в свое потомство.
— Виллем, хоть прямота и относится к числу ваших достоинств, ее можно ровно так же отнести и к недостаткам. В тавернах, где торгуют тюльпанами и ценят развлечения такого рода, эти манеры принесли вам некоторый успех, но опасайтесь, как бы привычка брать быка за рога и лепить правду-матку не повредила вам в глазах политиков: это люди утонченные и хорошо воспитанные. Ну да ладно… раз вы прямо спрашиваете, прямо и отвечу: да, я пришел осведомиться о приданом.
С последними словами Паулюс подставил Элиазару раскрытую ладонь, и тот, вытащив из кармана прелестную серебряную бонбоньерку, опустил ее на руку отцу. Регент нажал на крышку большим пальцем, крышка откинулась, и под ней оказались желтые, коричневые и зеленые конфетки, выложенные в форме цветка.
— Из Франции привезли, — уточнил регент, встряхивая коробочку, будто плошку для сбора пожертвований.
Виллем далеко не сразу понял, что ему предлагают угоститься: смотрел и смотрел на конфетки, которые были уложены красиво и старательно, как спелые плоды в ящике, и ровные эти ряды напоминали окна на фасаде богатого особняка… Смотрел, испытывая то же волнение, что в «Золотой лозе», когда регент показал ему часы. А потом понял, что это волнение выдает в нем бедняка, которому сильные мира сего показывают свои дорогие и бесполезные игрушки, осудил себя за недостойные его нового положения мысли, вспомнил, что и ему теперь по средствам купить себе такую же коробочку, или даже две, или даже десять таких, и решил при первом же удобном случае обзавестись бонбоньеркой.
