— Конфетку? С удовольствием! — произнес он наконец и принялся неуклюже шарить в коробочке.
Но в ту минуту, когда, сломав конфетный строй, отчего засахаренный миндаль, как ему показалось, зазвенел осколками разбитой посуды, Виллем выбрал и бросил в рот одну штучку, он внезапно ощутил сильное чувство вины, настолько сильное, что даже не ощутил вкуса проглоченной сласти.
— Ну, хватит! — регент, желая вернуть себе внимание Виллема, шумно повозил по полу ногой. — Скажите, высокую ли цену вы назначите вот за этого парня, моего законного сына, единственного и бесценного, за чистейший образчик моего рода?
Вопрос смутил Виллема и оскорбил Элиазара, которому совершенно не нравилось продаваться с торгов.
— Вообще-то…
— Бога ради, давайте без лишних слов. Сколько за него даете, спрашиваю!
— Тысячу гульденов! — выпалил Деруик, назвав первую пришедшую в голову сумму и тут же сообразив, что скорость, с какой он ответил, позволяет предположить долгое предварительное обдумывание. Он слегка устыдился своей горячности и попробовал пойти на попятную: — Правда, счета в нашей семье ведет Яспер, и перед тем, как назвать окончательную цифру, я лучше посоветуюсь с ним…
На лице ректора отразилось сильнейшее неодобрение.
— Ну, если этот молодой человек — хозяин в доме, стало быть, нам следовало у него и спрашивать!
Виллем почувствовал скрытое за словами Берестейна намерение его обидеть и, раскурив трубку от горевшей в фонаре свечи, сделал лихое заявление:
— Наплевать мне, в конце-то концов, что думает Яспер! Я даю тысячу флоринов!
На этот раз младший Берестейн скрестил на груди руки и насупился: его не устраивала смехотворная сумма, в какую его оценили. Если уж приходится быть товаром, — чего ему совершенно не хотелось, — то он согласен быть только дорогой вещью, никак не дешевкой.
— Уйдем отсюда, отец. Мне кажется, господин Деруик предлагает такое не всерьез…
— Мне, к сожалению, тоже так кажется. Пойдем, Элиазар.
Берестейны и в самом деле поднялись… Перепуганный Виллем, хватая гостей за рукава, снова усадил их, захлопотал вокруг, залебезил, словно его жизнь зависела от того, останутся они или нет… Он дрожал и обливался потом, и лицо у него было, как у человека, только что чудом избежавшего смертельной опасности. Оставшейся в здравии частью рассудка он старался оценить воздействие случившегося на ход сделки и догадывался, что воздействие было самым что ни на есть пагубным. Но сколько, сколько же надо прибавить к тысяче гульденов, чтобы смыть нанесенное гостям оскорбление?
Раскаиваясь в том, что сразу же не назвал сумму побольше, такую, которая и чести Берестейнов бы не задела, и его кошелек бы не опустошила, он слабо пискнул:
— Господа, я даю Петре в приданое две тысячи гульденов! — а потом чуть окрепшим голосом добавил: — Согласитесь, это довольно много. Не знаю ни одной семьи, которой так дорого обошлось бы бракосочетание кого-то из детей…
— Молодой человек, а припоминаете ли вы первую луковицу тюльпана, которую я вам подарил?
Виллему почудилось, будто последнее слово, отделенное от прочих коротким вздохом, Берестейн подчеркнул, и подчеркнул с умыслом. Но хотел ли он всего лишь упрекнуть ученика в том, что подарок — пусть и по наущению самого-дарителя — был обращен в деньги? Зверь, почуяв ловушку, предпочитает затаиться, вот и Деруик счел благоразумным промолчать. Но не тут-то было.
— Вы ведь ее продали, верно? — допытывался гость.
— Совершенно верно.
— Ну и за сколько же? Скажите, пожалуйста!
— За тысячу гульденов.
— А вторую?
Юноша порылся в памяти.
— За тысячу триста семь гульденов.
— …что в сумме дает две тысячи триста семь гульденов, то есть на триста семь гульденов больше того приданого, которое вы предлагаете! Стало быть, это всего лишь уплата долга, к тому же не полная, а значит, и нечестная! Да вы шутник, сударь, похоже, вы над нами издеваетесь! Так-то вы цените мои услуги? Так-то готовы отблагодарить человека, который поддержал вас, который сделал для вас не меньше, если не больше того, чем сделал бы родной отец!
Намек на Корнелиса проскочил незамеченным. Виллем молчал и растерянно пыхтел трубкой. Выпад ректора подействовал на него как удар под дых, а этот наставленный в грудь обвиняющий палец, казалось, преградил путь воздуху: юноша теперь дышал с трудом и как-то невпопад. Спрут, чуть что, выпускает чернила — Виллем, чтобы скрыть катившиеся по лицу слезы, окутался дымом. Но Паулюс, оказывается, еще не закончил:
— Если все так и есть, юный Деруик, лучше прекратить наши отношения. Я не смогу принять в семью, не смогу удостоить чести носить мое имя девушку, которая значит для старшего брата так мало, что он сбывает ее с рук за пригоршню флоринов. Помолвка Петры и Элиазара расторгнута. Ваш брат и вы сами, естественно, больше на нас не работаете. Наконец, вы остаетесь моим должником, и я очень сожалею, что бросил на ветер две тысячи триста семь гульденов!
У Виллема, знавшего, чем легче всего пробуждается чувственность регента, мелькнула мысль смягчить Паулюса каким-нибудь намеком на их сладострастную связь, призывным жестом, — но нет, в присутствии Элиазара об этом, конечно, нечего было и думать. Он предположил даже, что Элиазар и явился-то сюда лишь затем, чтобы встреча не вышла за рамки благопристойности.
Впрочем, ничего такого все равно было уже не успеть: едва старший ван Берестейн закончил свою речь, младший заторопил его:
— Отец, нам пора!
— Ты прав, Элиазар. Оставим этот дом!
На этот раз решение было принято окончательно и пересмотру не подлежало. Как ни упрашивал Виллем гостей не покидать его, те — под горестными взглядами сбежавшихся на шум домочадцев — неумолимо двигались к дверям. Элиазар и за ворота уже вышел, и они бы так и уехали, даже не попрощавшись, если бы Виллема в последнюю минуту не осенило и он, тяжело дыша, не выкрикнул бы спасительные слова:
— Паулюс, сколько вы хотите?
Ректор остановился и, окликнув сына, который успел уже выйти за ворота и даже занести ногу на подножку кареты, повернулся к хозяину дома.
— Вы, стало быть, образумились?
— Сколько? — повторил Виллем и опустил голову, словно подставляя беззащитный затылок под топор палача.
Палач затянутыми в перчатки руками оперся на трость и долго молча смотрел на Виллема, а снег все валил, укрывая следы на подмерзшей земле, выравнивая плоеную поверхность воротника. Потом палач снял шляпу. Когда речь шла о деньгах и предстояло назвать внушительную сумму, Паулюс всегда снимал шляпу, и, увидев его обнаженную голову, Виллем понял, что потребует он немало.
— Десять тысяч гульденов, — помахивая шляпой, объявил наконец палач.
Хотя Виллем готовился ко всему, к самым невероятным требованиям, при мысли о такой горе флоринов — да его отец за всю жизнь столько не собрал! — ужас, до тех пор переполнявший его душу, сменился гневом. Однако он замечал, что благородные господа, в отличие от простонародья, при любых испытаниях сохраняют хладнокровие и ничем себя не выдают, а потому сдержался, только лицо его напряглось как никогда, каждый мускул было видно.
— Все ли хорошо? — осведомился ректор.
— Лучше не бывает, — с трудом выговорил юноша, чье сердце брыкалось в груди, как необъезженный конь, и ребра дрожали, будто по ним били копыта. Но внезапно ярость прорвалась наружу Схватив ректора за петлицу, Виллем завопил дурным голосом, срываясь к концу своей обличительной речи на совсем уже поросячий визг:
— Десять тысяч гульденов? Да? А почему не сто тысяч, почему не миллион, чтобы сразу превратить нас в нищих? Может, и сапоги мои заодно прихватите, и шпагу, и Фридину метлу? Вы знаете, как живет наша семья, вы знаете, сколько лет нам пришлось терпеть лишения, сколько нам выпало испытаний… И вот теперь, едва в наши миски вернулся суп, вы хотите его выхлебать? Отчего вы так помешаны на деньгах, что за безумная страсть к золоту велит вам отнять у людей все? Наверное, вам уже мало лишнего, раз стремитесь отобрать у других необходимое?
Вопли Виллема донеслись до его домочадцев, они высыпали во двор, чтобы слышать лучше. Такой оборот слегка встревожил брата и сестер, но они радовались тому, что Виллем сумел дать отпор этим Берестейнам. Казалось, после такой ссоры две семьи уже не смогут примириться, и Петра втайне ликовала: теперь они расстанутся навсегда!
Один регент стоял неподвижно, не вырывался, сохранял удивительное хладнокровие, пока его осыпали бранью, и даже отстранил рукой Элиазара, кинувшегося было защищать отца.
— Это все? — только и спросил он, когда Виллем излил всю желчь.
— Ну… да.
— Тогда пойдем со мной.
Взяв ученика под руку, Паулюс повел его к орешнику, ставшему за полгода до того свидетелем их первой близости. По пути юноша задел плечом ветку, та сбросила на него горстку снега, и учитель заботливо ее стряхнул, заодно охлопав легкими движениями намокшую одежду Виллема. Вскоре они подошли к месту, откуда открывался чудесный вид на весь сад.
