— Это что ж он там такое тащит? Не иначе сокровищницу Корнелиса!
— Нет, котел с похлебкой!
— Нет, окорок!
И тут при свете вспыхнувшего в руке одного из наемников факела стало видно, что под мышкой у ректора не сундук с деньгами, и не котел, и не окорок, но — старшая из сестер Деруик! Петра собственной персоной. Девушка была то ли в обмороке, то ли близка к нему, и ее ноги в туфельках без задников волочились по снегу, оставляя длинный след. Впрочем, тащит ли ее Паулюс за собой, несет или просто прикрывает полой плаща — иными словами, висит ли Петра безвольной ношей в руках похитителя или идет сама, было не совсем понятно. Поспешно наведенная на процессию подзорная труба господина Балдэ (его дом стоял как раз напротив дома Деруиков) не помогла разрешить сомнения, зато помогла разглядеть кое-какие увлекательные подробности: свежую прореху на роскошном платье девушки и две дорожки от слез на ее распухшем лице. И тогда стало совершенно ясно, что несколько минут назад в доме Деруиков разыгралась настоящая драма.
На том спектакль окончился, и продолжения соседи уже не увидели, потому что главные действующие лица быстро погрузились в карету, кучер взмахнул кнутом, и лошади тут же припустили рысью. Оба экипажа с наемниками двинулись следом. По свидетельству зрителей из первого ряда бельэтажа (господин Свеерт, господин и госпожа Верслёйс), возница при виде Петры вздрогнул и, несмотря на холод, нащипавший его щеки до красноты, смертельно побледнел.
Еще мгновение — и под засыпанными снегом крышами все стихло, квартал вновь погрузился в привычное спокойствие, ставни дома Деруиков закрылись, да так и остались закрытыми на весь следующий день. И не раз еще пересыпался песок в часах, прежде чем госпожа Балдэ, сходив на разведку, смогла удовлетворить любопытство жителей Крёйстраат: она сообщила, что Элиазар ван Берестейн и Петра ван Деруик только что обручились в присутствии харлемского бургомистра, и жених был записан как «магистр тюльпанов», а невеста — как «домашняя хозяйка», и были соблюдены все формальности, предписанные законом для подобных случаев. Дама своими глазами видела бумажный венец на голове старшей дочери Корнелиса и здоровенный перстень на большом пальце ее правой руки — такой огромный и толстый, что «больше напоминал оковы, чем обручальное кольцо», а еще она заметила, что невеста «шаталась, как пьяная».
Новость подействовала на соседок семейства Деруик подобно сигналу о грозящем наводнении, и, собравшись под кровом семьи Балдэ на совет, они обсуждали полученные сведения до самого вечера, дружно сожалея, что удалось разузнать так мало, хотя именно это и придавало пикантность разговору о будущем молодой четы.
— А как вы думаете, они Петру напоили? — спрашивала госпожа Свеерт.
— Может быть они ее избили? — предполагала госпожа Верслёйс.
— Не кажется ли вам, что кучер ревнует к хозяину и способен жестоко отомстить за себя? — вносила свою лепту в обсуждение госпожа Бомм.
Дамы так и сыпали догадками, каждая бросала в разговор, словно в суп, щепотку соли, и пересоленное варево толков сделалось в конце концов совершенно несъедобным.
Сошлись кумушки на том, что невеста очень несчастна, что во всем виноват ее нареченный, Элиазар, и что дело, конечно же, этим не кончится. Ни до, ни после этого случая соседки не проявляли сочувствия к семье Деруик, но на этот раз, в виде исключения, испытывали к детям Корнелиса благодарность: они дали почтенным дамам пищу для болтовни, сводившейся в обычное время лишь к рассуждениям о пользе употребления травяных настоев или сведениям о подвозе рыбы. Подружки разошлись довольные, сговорившись собраться опять, как только станет известно что-то новое.
Карета свернула с дороги на песчаную тропинку между дюнами, где в этот час и в это время года можно было увидеть одних только сборщиц ракушек, сгибающихся под тяжестью корзин. Поля разом кончились, не стало буколического чередования мельниц, каналов и пашен. И справа, и слева была вода: с обеих сторон дороги протянулись цепочки широких, покрытых рябью луж, по краям которых выступили кристаллы соли, белизной не уступавшие падающему с неба снегу. С запада, со стороны неспокойного моря, сбивая по пути гребешки волн, дул пронизывающий ледяной ветер, все норовивший сдернуть с кучера шляпу.
Петра, высунувшись в окошко, увидела песчаные холмы и взъерошенные метелки пожелтевшей травы.
— Куда мы едем?
Ее вопрос улетел с ветром, пришлось прокричать его снова, да еще и извернуться так, чтобы стукнуть кулаком по крыше кареты. Кучер в ответ изо всех сил заехал по отделявшей козлы от внутренности кареты стенке каблуком. Тут карету сильно тряхнуло на выбоине, и Петре пришлось убрать голову.
— Вот-вот, девочка! Сиди тихо и не высовывайся!
— Виллем просил, чтобы ты отвез меня домой… — пролепетала девушка, которую бросало теперь от стенки к стенке.
— Сначала поговорим!
— Эрнст, умоляю тебя… Давай повернем назад!
А кучер уже не владел собой: вскочив на козлы и сжав в кулаке кнут, он то стегал ремнем лоснящиеся от пота лошадиные крупы, то бил по ним рукояткой, то пинал их сапогом и кричал «но! но!» — и подгонял, и подгонял несчастных измученных животных…
Но вот земля окончательно уступила место песку. Почти сразу же кони увязли до колен, колеса застряли в колее, карета чуть не перевернулась, а кучер, едва не слетевший со своего места, лишь в последнее мгновение инстинктивно ухватился за поручень и вновь утвердился на козлах.
Настроение у Эрнста было хуже некуда.
— Вперед, клячи!
Он снова обмотал руку хвостом кнута, размахнулся, кнут, просвистев в воздухе, ожег ноги задних лошадей и спины передних, и в ответ раздалось яростное ржание. Тем не менее, лошади скорее притворялись, будто тянут, надеясь показным усердием отвести угрозу нового удара, чем старались сдвинуть с места карету, так что она не только не двигалась вперед, но, если только это было возможно, еще глубже увязала в песке.
— Что ж, ничего не поделаешь, — внезапно сдался Эрнст, спрыгнул с козел, бросив там свой кнут, и открыл дверцу кареты.
Петра, рыдая, бросилась ему в объятия. Не ожидавший этого кучер почти потерял равновесие, некоторое время простоял, глупо растопырив руки, боясь коснуться дорогой ткани платья, притронуться к белой коже грязными от работы ладонями, но в конце концов решился: его руки сомкнулись на талии Петры, а оттуда двинулись вверх, к плечам.
— Ну, будет, будет… — приговаривал Роттеваль, расточая целомудренные ласки и покрывая легкими поцелуями волосы, все еще схваченные бумажным венцом.
— Лучше бы мне умереть! — простонала девушка сквозь слезы.
— Дурочка, разве можно такое говорить?
— Скоро я стану женой Элиазара ван Берестейна, и мне придется носить его имя и его детей!
— Не бывать этому!
— Как? Ты же видел, я подписала бумаги!
— Тебя заставили их подписать, ты это сделала под угрозами господина Берестейна и по настоянию брата. Такие документы не могут быть действительными.
— Какая разница, действительны они или нет! Никогда ни одной женщине не выиграть процесс против своего жениха, а уж тем более — против собственной семьи! Виллем может радоваться: все будет так, как он хочет! А буду ли я счастлива или стану несчастной, превратившись в рабыню бессердечного человека, способного меня унизить, ему безразлично… Потому что на самом деле он в грош меня не ставит!
Кучер не нашелся что ответить, но как-то странно скривился, вздернув подбородок и поджав губы, так что по выражению его лица можно было прочесть: «Увы, все так, как ты говоришь!» Петра расплакалась еще горше, слезы лились ручьем, и Эрнст чувствовал, что одежда у него на груди промокла уже насквозь. Ему виделся истекающий соком плод — может быть, оттого, что от локонов подруги исходил слабый аромат не то жасмина, не то туберозы.
— Не все потеряно, Петра! Согласен, пока еще козыри на руках у противника, но до конца игры далеко, да и мы не лыком шиты! Ну-ка, утри слезы! Разве мы в деревне, где девушек насильно выдают замуж? Этот обычай давно устарел!
Петру нелегко было провести, она знала, что подобные мысли настолько же мало подходят ее возлюбленному, насколько мало подошли бы могучему телу кучера женские юбки, однако мысленно поблагодарила его за утешительную ложь.
— А что же ты будешь делать, если Элиазар все-таки заставит меня выйти за него замуж?
— Ну, тогда… — втянувшись в игру, воскликнул кучер, — тогда я тебя украду!
— Украдешь? Похитишь? Правда?!
У Эрнста подкосились ноги. Выпалил-то он «украду» просто так, в утешение, как взрослый протягивает конфетку хнычущему ребенку, и только услышав, как чужая невеста повторила его слова, понял, что сорвалось у него с языка. И язык внезапно начал заплетаться.
