Великий князь Дмитрий срочно приступил к подготовке войска. Местом сбора он объявил Коломну, а число обозначил — 15 августа. Понимал, что раньше ему рати не собрать, хотя озадачил подвластных и дружественных князей еще с зимы, да те все тянули со сбором дружин. На удачу князя московского, Мамай войти в русские пределы не торопился. У него на то были свои причины, вызванные прежде всего очередной замятней. Это позволило великому князю созвать князей белозерских, стародубских, ярославских, ростовских, нижегородских с дружинами. Прислал своих сыновей с дружиной даже литовский князь Ольгерд. Не откликнулись на зов московского Дмитрия князья тверские и рязанские.
Великий князь нижегородский Дмитрий Константинович сам в Коломну не пошел. Сославшись, что свои пределы надо защищать и от татар, и от булгар, он остался в Нижнем, а с городецким, нижегородским и суздальским полками отправил своего сына князя Василия.
20 августа московские полки покидали Москву. В ночь выхода князь долго молился в Успенском соборе, обращаясь к Божьей Матери-заступнице. В храме Архистратига Михаила он бил челом святому образу, в усыпальнице кланялся праху своих предков, ища поддержки и укрепления сил.
Вся Москва вышла провожать ратников. Женщины голосили, прощаясь с мужьями, словно провожали их в последний путь. Среди княжон и боярынь, теряясь на их фоне, стояла великая княгиня Евдокия, прижимая к груди годовалого Семена. Было видно, что ей не просто держать крупного, да еще замотанного в пуховый плат, младшего своего сыночка.
Князь Дмитрий, чуть сдерживая слезы, обнял свою «райскую птичку» и тихо произнес:
— Если Бог за нас, то кто против нас устоит? Никто! Детишек береги, да и сама бережись. Чай, мы скоро…
Сев на белогривого, князь взмахом руки указал путь и, перекрестясь на кресты собора, устремился следом. Евдокия, отдав нянькам ребенка, взбежала на Фроловскую башню и оттуда наблюдала за выходом московских полков из кремля. Вслед уходящим неслась ее горячая молитва:
— Господи Боже мой, Всевышний Творец, взгляни на мое смирение, удостой меня, Господи, увидеть вновь моего государя, славнейшего среди людей великого князя Дмитрия Ивановича. Помоги же ему, Господи, своей твердой рукой победить вышедших на него поганых татар. И не допусти, Господи, того, что за много лет прежде всего было, когда страшная битва у русских князей на Калке с погаными татарами, с агарянами; и теперь избавь, Господи, от подобной беды, спаси и помилуй! Не дай же, Господи, погибнуть сохранившемуся христианству, и пусть славится имя Твое святое в Русской земле! Со времени той калской беды и страшного побоища татарского и уныла Русская земля, и нет уже у нее надежды ни на кого, но только на Тебя, всемилостивого Бога, ибо Ты можешь оживить и умертвить. Я же, грешная, имею теперь три отрасли малых, князя Василия, князя Юрия и князя Семена: если встанет ясное солнце с юга или ветер повеет к западу — ни того, ни другого, ни третьего не смогут еще вынести. Что же тогда я, грешная, поделаю? Так возврати им, Господи, отца их, великого князя, здоровым, тогда и земля их спасется, и они всегда будут царствовать!
Долго еще стояла великая княгиня на смотровой площадке башни. Уже растаяла в жарком мареве августовского дня последняя телега тянущегося за войском обоза, и даже темная взвесь дорожной пыли улеглась, а княгиня не покидала Фроловской. Только поддавшись на уговоры княгини ростовской, Евдокия дала себя увести в княжеский терем, но и там вскоре оказалась в домовой церкви, где на коленях, молясь, она провела ночь.
Придя в Коломну, великий князь Дмитрий обратился за благословением к митрополичьему местоблюстителю коломенскому епископу Герасиму, хотя большое желание было поехать в Радонеж. Но гордость княжеская и обида на святителя Сергия, поручившегося за епископа Дионисия суздальского, не позволили ему совершить желаемого. Правда, Сергий Радонежский сам напомнил о себе: среди воинов он заметил двух могучего вида схимников.
— Кто такие? — спросил князь у смоленского воеводы Терентия. Тот, проследив взглядом направление, указанное Дмитрием Ивановичем, с готовностью пояснил:
— Из Радонежа… То боярин любецкий Андрей Ослябя, недавно принявший схиму, и богатырь боярин брянский Александр Пересвет, також принявший постриг. Игумен Сергий прислал монахов-воинов.
Изумился великий князь. Он знал, что Вселенский собор в Халкидоне запретил монахам вступать на ратный путь. Нарушивший этот закон отлучался от церкви. Но если это нарушение совершалось по воле игумена, то на него и ложился грех, а значит, игумен Сергий этим шагом подвергал свою душу огромному риску быть низвергнутой в ад.
20 августа объединенное войско выступило из Коломны. Рать растянулась. Конные полки шли споро, пехота, ведомая Тимофеем Васильевичем Вельяминовым, отставала. Обоз под палящими солнечными лучами еле тянулся. Выйдя к Дону, князь Дмитрий Иванович приказал ждать, пока не подтянутся остальные. Каждый час, проведенный в ожидании, отнимал у великого князя часть жизни. Он понимал, что подвергается огромному риску: ведь стоит Мамаю воспользоваться сложившейся ситуацией, и уже ничто не спасет ни войско, ни Русь. Но Бог миловал.
7 сентября, накануне дня Рождества Пресвятой Богородицы, дня осеннего равноденствия, русская рать переправилась через Дон чуть ниже реки Непрядвы и стала лагерем.
Ближе к вечеру объявился князь Ярослав. Он привел с собой две с половиной тысячи воинов — конных, оружных, в кольчуги облаченных…
— Пришел-таки?! — крепким рукопожатием приветствовал князь Дмитрий ошельского князя. — Князь ордынский, а кровь-то русская. Станешь с городецким полком!
Утро 8 сентября было прохладным, полз туман, медленно стекая по ложбинкам к Непрядве и Дону. Русские полки, выстроенные для битвы, снедаемые нетерпением, замерли в ожидании. Перед рядами хмурых воинов медленно продвигался священник, окропляя их святой водой и осеняя большим серебряным крестом. Когда под лучами солнца туман начал рассеиваться, перед войском выехал князь Дмитрий с воеводами. На глазах воинов он сошел с коня, снял княжеский алый плащ и передал его боярину Михаилу Андреевичу Бренко, затем к боярину подвели такого же белогривого коня, какой был у великого князя, а позади него встал знаменосец с червленым княжеским знаменем.
— Что? Что он делает? — в недоумении воскликнул Ярослав, обращаясь к городецкому воеводе Епифану Гореву. — Как же так? Смотри, он уезжает на своем коне в глубь полков, оставив боярина себя вместо. Зачем?
— Зачем? Зачем? Не нашего ума дело! — с раздражением огрызнулся воевода. — Он — князь, ему виднее! — А потом, уже тише добавил: — Не след ему так поступать… Боярина-то на смерть обрек. Ну да Бог ему судья. Самим бы уцелеть. Вона татарвя показалась.
И правда, с холмов в зыбком мареве тумана надвинулась темная масса всадников, еще неразличимых, но уже услышанных: от холмов доносился гул множества конских копыт, заставляя чаще биться сердце и сильнее сжимать древки копий и сулиц. Когда туман рассеялся окончательно, взору ратников открылось татарское войско — все больше конное, многочисленное, колышущееся словно водная рябь. За войском на вершине холма возвышался ханский шатер красного цвета.
— Хана Мамая шатер, — показал рукой воевода Епифан Горев. — А вон и он сам. Достать бы его…
Поблизости от шатра расположилась группа спешившихся всадников.
— Достанем! — уверенно произнес Ярослав. — А это что за пешцы? Уж больно корявы, — показал Ярослав на татарскую пехоту в отсвечивающих синевой латах.
— Так то наемные воины… откуда-то из-за моря. В войске Мамая кого только нет: и булгары, и армены, и половцы, и киргизы, и свеи…
— Откуда ведаешь? — усомнился в познаниях воеводы Ярослав.
— Земля слухами полнится. Мамай воинов набрал, а им платить надобно. Вот и пошел походом на Русь, — рассудил Епифан Горев. — Ты лучше вон на что посмотри, — повел он рукой в сторону татарского войска.
На полосу, разделяющую две рати, выехал татарский воин.
— Челубей! Батыр Челубей! — прошелестело по рядам татар.
— Темир Бек! — донеслось до воинов городецкого и ошельского полков.
— Так кто богатырь: Челубей или Темир Бек? — высказал сомнения Ярослав, и все знающий воевода пояснил:
— Кто ж про то ведает… Татары кричат — Челубей! Булгары — Темир Бек! Нам-то все едино. Ты поглянь, какой молодец! Аж конь под ним прогибается…
Татарин картинно крутил круги серповидным мечом, выкрикивая при этом трудноразличимые из-за расстояния и шума слова.
— О чем кричит? — спросил Ярослав.
— О чем?.. Поди, ругается, собака! Кто же супротив такого зверя выйдет? Силушку отменную надо иметь! — покачал головой воевода.
Разом шум стих. От русской рати отъехал воин. Но что это?! Он был без доспехов. В черной рясе, с клобуком схимника на голове…
