Ознакомительная версия.
– Позвольте уклониться от споров о поэме и спросить вас о музыке «Пана Твардовского». Ощутили ли в ней наличие народных напевов? Некоторые горячие головы готовы кричать, что с «Паном Твардовским» является на свет наша первая русская опера… Но, разумеется, в таких суждениях видна более любовь к матушке Москве, чем справедливое суждение о моей опере… – Верстовский приостановился, выжидая мнения собеседника.
Глинка молчал. Тогда автор «Пана Твардовского» закончил свою мысль:
– Стремление мое – вложить характер национальной русской музыки в европейскую форму.
– Но не ведет ли такой путь к пленению нашей национальной мысли? – вопросом ответил Глинка. – Немало имеем тому примеров в прошлом. Бортнянский даже ратовал за отечественный контрапункт, а писал свои оперы по-итальянски. Верю, что именно от народных напевов суждено родиться русской опере, только путь этот долог и, признаться, весь впереди.
– То есть как впереди? – удивился Верстовский.
– Извольте, поясню. Думается, что народные напевы наши несут в себе, как доброе зерно, весь состав будущей ученой музыки. Но зерно никогда не произрастет или превратится в хилое создание, если не возьмется выращивать его искусный, пытливый и смелый земледелец…
– Стало быть?
– Стало быть, – продолжал Глинка, – нам и нужны такие музыканты, которые, постигнув природу наших напевов, не побоятся ни опытов, ни проб. Тогда во всей полноте раскроются и умножатся первородные качества наших песен.
– В таком случае вы не откажете познакомить меня хотя бы с некоторыми из ваших проб.
– Да вы гляньте вокруг себя, – Глинка указал ему на окружающих, – видите, сколько уже произведено здесь пуншевых и прочих проб. Но сочту за честь посетить вас, как только приеду в Москву.
– А ныне?
– Еду в Петербург, иначе просрочу отпуск…
Хозяин сзывал гостей на новую жженку, но его никто не слышал. С гиканьем и присвистом пели цыгане…
На следующий день Глинка вел прощальную беседу с Мельгуновым.
– Эх, Мимоза! – вздыхал Мельгунов. – Едва успел я вкусить твоей музыки и не остыли еще слезы восторга – и вот опять расстаемся. Еще и еще говорю тебе: хоть в утешение мне поручи выдать в свет в Москве твои создания.
– Обождем! Более всего боюсь я поспешности.
– Опамятуйся! Чего ждать! Мне и так отбою нет, твою «Память сердца» из рук рвут.
– А ты не будь податлив. Та «Память сердца» только тебе на память выдана. Кстати, что ты думаешь о «Пане Твардовском»?
– А что ты вчера Верстовскому говорил?
– Мы беседовали о земледелии и агрономах.
– Что?! – опешил Мельгунов. – Но ведь сегодня я совсем не пьян!
– А между тем я дал тебе точную справку. Ну, в самом деле, что нам, музыкантам, с песнями делать? Собирать их для музея или низать одну к другой, как бусы? По-моему, написать оперу в русском духе сможет только тот, кто, достаточно напитавшись народными напевами, переработает их в себе и представит публике собственное свое создание. Однакоже ни кулачные бои, ни сарафаны тут делу не помогут…
Дорожная коляска ждала у подъезда. Глинка еще раз крепко обнял друга.
Лошади бойко тронули. Побежали мимо московские бульвары. С бульвара коляска свернула на Тверскую.
Улица была полна гуляющих. Как пышные маки, цвели на щеголихах летние шляпки, опутанные вуалью и лентами. Московские львы, из тех, что украшают гостиные, фланировали между дам, изысканно раскланиваясь. Многие спешили на Остоженку, в модное заведение минеральных вод доктора Лодера, чтобы умножить там почетные ряды посетителей, прозванных лодырями по фамилии медика. В диковинной колымаге проехала куда-то старая барыня с мопсом на руках… Вот она, Москва!
Но чем ближе к заставе, тем меньше встречалось нарядной публики в экипажах. На смену магазинам и кондитерским явились неказистые домишки да дырявые заборы. Дорожную коляску провожали босоногие ребята, суетившиеся в пыли, да хриплый лай бездомного пса. Скоро и совсем не стало гуляющих. Здесь давно ушел на работу стар и млад… Вот она, Москва!
Началось путешествие из Москвы в Петербург. И чем дальше позади оставалась застава, тем больше переходил путешественник от тревоги к надеждам: должны ждать в Петербурге добрые известия из дому о Поле.
Помощник секретаря Главного управления путей сообщения прибыл из отпуска в срок и с усердием взялся за дела. Но генерал Гарголи, заменивший больного графа Сиверса, смотрел на него по-прежнему косо.
– Титулярного советника Глинку… – Следовало многоточие – и далее как команда на плацу: – Ко мне!
Глинка не делал ни малейших попыток посетить дом генерала Горголи, где девицы на выданьи продолжали занятия музыкальным рукоделием. Неисправный чиновник был занят делом. Он заканчивал итальянский квартет, работал над сонатой и размышлял над романсами.
В романсах все отчетливее звучал голос современника, словно рассказывал о себе молодой человек, много переживший и передумавший.
Так рождались романсы-монологи. Работая над ними, сочинитель не предвидел бури. А гроза все-таки разразилась. Молния, направленная в помощника секретаря, прочертила красные зигзаги на полях бумаги, возвращенной генералом Горголи без подписи.
Глинка присмотрелся к генеральским молниям: писец, переписывавший бумаги, опять пропустил в тексте запятую!
Ну что ж, настала пора действовать!
На следующий день помощник секретаря не пошел с очередным докладом. Он отправил генералу Горголи несколько бумаг с курьером. Генерал взял первую из них и прочел: «… Прошу уволить от службы его величества по болезненному состоянию и домашним обстоятельствам… Титулярный советник Глинка».
Генерал Горголи еще раз перечитал. Сомнений быть не могло: строптивый чиновник не сдавался. Тогда генерал дополнительно исследовал знаки препинания, но они были на местах. Пришлось отложить рапорт для домашнего совещания.
Прошло несколько дней. Титулярный советник по-прежнему не обнаруживал намерения к мирным переговорам. В сущности, и ссылка его на болезненное состояние не была ложной. Окулист Лерхе снова ездил к своему пациенту. Чаще всего он заставал Глинку склонившимся над нотными листами, испещренными мелкими значками.
– Но ваши воспаленные глаза! – в ужасе восклицал врач.
А на смену медику неожиданно заехал к больному дальний родственник, полковник Стунеев, никогда ранее у Глинки не бывавший.
– Явился к вам, Михаил Иванович, чтобы поздравить с новорожденным племянником, нареченным Николаем.
Глинка так обрадовался, что даже не подумал в первую минуту о том, почему пришла новость таким кружным путем. А гость сообщал все новые подробности:
– Несмотря на трудные роды, все обошлось. Ребенок – богатырь.
– А мать?
Громогласный полковник неожиданно замялся:
– Не имею права приукрашать истину. Пелагея Ивановна… Не пугайтесь однако, все питают надежду…
Тогда Глинка понял, почему явился к нему нежданный гость.
– Прошу вас, – сказал он, собрав силы, – не скрывайте ничего.
И правда открылась. Поля была в смертельной опасности. Болезнь приобрела стремительное течение. Глинка хотел выехать немедленно, но, пока хлопотал, пришло письмо из Новоспасского. Он сразу узнал почерк матери и дрожащими руками вскрыл конверт. Перед глазами поплыли неразборчивые строки: «Волею божией… сего восьмого июня… преставилась наша страдалица, оставив сиротку сына…» После подробностей о болезни и похоронах стояла знакомая подпись: усердная мать.
Между тем генерал Горголи успел провести семейное совещание. Баловница Поликсена, насытившаяся местью, теперь все предоставила решению отца.
– К тому же, – сказал генерал, – в свое время титулярный советник Глинка якшался со злодеями и, как видно из его поведения, ни в чем не раскаялся… – Фраза, наполненная паузами, приобрела к концу решительный характер: – Отставить!
Участь чиновника была решена.
В конце июня 1828 года был объявлен приказ об увольнении титулярного советника Глинки. Отставка преуспевающего помощника секретаря вызвала недоумение среди чиновников. Едва Глинка, совсем больной, явился для сдачи дел, сослуживцы забросали его вопросами:
– Как это случилось, Михаил Иванович? По какой причине?
– Из-за запятой, – отвечал Глинка. – Уверяю вас, только из-за запятой.
В канцелярии долго рассказывали этот анекдот, а отставной чиновник лежал дома в приступе злокачественной лихорадки. У постели больного сменяют один другого медики. Доктор Лерхе лечит пациента от тяжелого воспаления глаз. Доктор Гасовский сражается с лихорадкой, воспалением нервов и прочими недугами, которым не находится даже названия.
– Не приходилось ли вам жить в Азии? – допрашивают медики.
– Мне довелось бывать на кавказских горячих водах, – едва может ответить пациент.
Медики переглядываются.
Ознакомительная версия.
