Ознакомительная версия.
– Да ведь это клад для музыканта! – объяснил Глинка.
– Коли так, то и за разносчиков выпьем, – радушно потчевал Соболевский. – Впрочем, любопытно знать твое мнение о новинке, которой предрекают неслыханную славу.
Глинка отхлебнул любимого красного вина.
– Решительно не понимаю этой московской селянки из «Фауста» наизнанку с подболткой из пушкинских «Цыган». Да еще обильно сдобрил ее господин Загоскин собственными упражнениями в романтизме, если только можно принять за романтизм всякую чепуху в стихах и в прозе… Да вы все это сами лучше меня знаете.
– Надо же чем-нибудь публику ошарашить, – улыбнулся Соболевский, – иначе ложи не раскупят.
– А музыка? Ты про музыку говори! – приступал к Глинке Мельгунов.
– А музыка… Надобно бы музыку еще раз послушать…
– Эзопова мудрость! – съязвил Мельгунов.
– Нет, почему же? – спокойно отвечал Глинка. – Сколько я ни пытаюсь ту музыку воедино собрать, а она между рук плывет. Выходит, хоть и представлены мелодии в «Пане Твардовском» в изобилии, а оперы-то, пожалуй, нет… Ты, Соболевский, сулился мне библиотеку показать… Не томи книжную душу.
Соболевский раскрыл шкафы, в которых хранились его сокровища. Собрание редчайших книг свидетельствовало о редкой энергии библиофила.
– Где ты все это раскопал?
Соболевский наблюдал с затаенным торжеством.
– Весьма еще скудно мое собрание, – с напускным равнодушием сказал он, – однако, положив начало, не отступлюсь. Задумал я собрать все, что написано о России на всех языках земного шара… Ты эту книжицу видел?
Соболевский порылся на нижних полках и извлек из-под спуда первопечатное издание «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева.
Глинка выхватил книгу и подошел к окну.
– Соболевский, – сказал он, перелистывая страницы, – а Кюхлины выписки из этой книги помнишь?
– Еще бы! А нелегко было и раздобыть это сокровище. Едва ли десяток экземпляров уцелел… Ну, давай, давай сюда запретный плод.
– Счастлив ты, книжник! – с завистью сказал Глинка.
– Не все нам попусту в журналах шуметь. Надо что-нибудь для отечества сделать. Я, пожалуй, все страны объеду, все хранилища обыщу, все монастыри повытряхну, а будет в России такая Rossica[19], которой позавидует мир.
В соседних комнатах шли приготовления к вечернему приему, а хозяин и гость все еще рылись в книжных шкафах.
– Когда же ты за границу собираешься? – спросил' Глинка.
– Я бы хоть завтра в Англию махнул. Как будто и компаньоны для будущих фабрик объявились. Но сам знаешь, надо разрешение у царя просить… Ты, Глинка, не туда ли собираешься?
– В Англии мне делать нечего. Коли поеду, то начну с Италии. Однако меня еще служба держит.
– А чего ради служишь?
– Доходов нет. Правда, сейчас батюшка мой, кажется, удачливо коммерцию повел, но пока на чужой капитал работает.
– А зачем тебе Италия?
– Ты в Англию за паровиками собрался, а меня музыка посылает. Не думаю, впрочем, что многие чудеса увижу. Насчет паровиков Европа ныне куда богаче.
– И в Москву тебя музыка привела? Ты с Верстовским познакомился?
– Не имел возможности.
– Так сегодня у меня и познакомишься.
Наемный лакей, заглянув в кабинет, вызвал хозяина для неотложных распоряжений. Вернувшись, Соболевский спросил Глинку:
– Ты завтра окончательно едешь?
– Окончательно.
– Так мы тебя до заставы с цыганами проводим.
– Помилуй! – ужаснулся Глинка.
– А чего же миловать? Законтрактованы цыганы на всю ночь, а день мы, как водится, по пути прихватим.
Во всех трех комнатах холостой квартиры Соболевского стоял дым коромыслом. Столы были раскинуты не только в столовой, но и в спальне. В кабинете варили жженку. Ветхий дом, прикорнувший на углу Собачьей Площадки, ходил ходуном, а гости все прибывали.
Душевные разговоры мешались с отчаянными спорами. Называли имена Гёте и Шиллера, Вольтера и Байрона. И все это происходило между жженкой и переборами гитарных струн.
Еще только скрестили шпаги поклонники Запада со словено-россами, как в средней комнате лихо грянул цыганский хор:
Верстовский аккомпанировал цыганам, то и дело подзадоривая певцов:
– Наддай!
Прославленный музыкант был заметно под хмельком, но это еще более придавало ему вдохновения. Гости громко рукоплескали артисту и требовали продолжения. В круг вышла таборная знаменитость цыганка Стеша.
Ах, когда б я прежде знала,
Что любовь творит беды…
Хористки и хористы не спускали с нее глаз, ожидая своей очереди. Цыган-гитарист подошел к ней совсем близко, струны отозвались вздохом-перебором:
Я б с веселым не встречала
Полунощные звезды!..
Голос Стеши замер на последней ноте, и тогда откликнулся ей весь хор. Но повел глазом гитарист, щипнул струны, и грянула плясовая, а Стеша, которая только что надрывалась от любовной тоски, пошла по кругу мелким, дробным шагом.
За то и любят в Москве цыган, что под лихую таборную песню каждый непременно прихлопнет в ладоши или сам подтянет. А коли пойдет по кругу цыганка, поводя плечом, да пустится за ней на перевертках цыган, – тогда уже никто не удержится на месте, будь хоть чиновный дворянин или университетский профессор. И пойдет за плясом перепляс, полетят разноцветной стаей ассигнации, а юркий червонец, пущенный ловкой рукой, угодит прямо под бусы плясуньи. Эх, жги-говори!.. Сам черт не разберет, где кончается цыганское кочевье, где начинается московская гульба… Еще шире раскрываются сердца, еще скорее пустеют кошельки. Эх, жги-говори!..
Среди общей кутерьмы Глинка разыскал Соболевского, который любезничал в кабинете с молодой цыганкой. Стеша слушала его, чуть перебирая плечами, словно сторонилась горячих признаний. Едва подошел Глинка, цыганка легко скользнула от Соболевского и скрылась.
– Хороша? – спросил Соболевский, смотря ей вслед.
– Даже очень! Однако, как я разумею, напрасны, Фальстаф, твои ухищрения.
– Да это я по наследству должность правлю. Пушкин в бытность в Москве целую родомантиду с ней развел, однако далее Платонова учения не преуспел… Кстати, получил на днях от него письмо. Что там у него с Анной Петровной приключилось?
– Откуда же мне знать!
– Эх ты, младенец! – Соболевский снисходительно поглядел на Глинку. – Одним словом, режь меня, жги меня! – напел он.
– У Верстовского в романсе иначе писано, – улыбнулся Глинка.
– Ну и пойдем к нему, – вспомнил Соболевский. – Надо же вас как следует познакомить.
– Алексей Николаевич, – продолжал он, разыскав Верстовского, – еще не знаком ты с однокашником моим Глинкою, о котором, надеюсь, слышал.
Верстовский быстро и зорко оглядел Глинку.
– Еще бы не слыхать! – Он крепко пожал руку новому знакомцу.
– А я до сих пор не имел возможности отблагодарить вас за ваше искусство, Алексей Николаевич! – отвечал Глинка.
– Теперь вам только и начинать дуэт, – Соболевский встал, – а мне надо цыган поить.
В соседней комнате снова вспыхнула плясовая песня, и туда хлынули гости.
Верстовский с охотой занял освободившееся место.
– Когда мы услышим ваши произведения? – обратился он к Глинке. – Мне о них все уши прожужжали, а я, помнится, слышал единственный ваш романс… Если не ошибаюсь, «Разуверением» зовется. Но и по этой единственной пьесе видно, что дан вам изрядный талант.
– Если только новыми разуверениями не кончу…
– Полноте! Игранные вами импровизации из отечественных напевов уже составили вам известность в Москве. Говорят, каждая из них в своем роде поэма…
Глинка молча поклонился.
– Вы готовящуюся оперу мою слыхали? – перешел на новую тему Верстовский.
– Не преминул быть на репетиции.
– Смею спросить мнение ваше? Только покорно прошу без похвал, но положа руку на сердце.
– Если вы готовы оказать мне столь лестное доверие, я охотно изложу вам мысли дилетанта, – начал Глинка. – Позвольте говорить, однако, издалека. Нашей отечественной опере не хватает связи с действительной жизнью. Беспредметная фантастика, чуждая нашим нравам, не может вдохновить артиста.
– Жму вашу руку! – горячо согласился Верстовский. – Вы словно читаете в моих мыслях. Счастливы были бы мы, музыканты, если бы поэты обратились к русской фантастике.
– Почему же только к фантастике? Если нет героического в нашей современности, то богаты мы героическими былями.
Верстовский настороженно покосился на собеседника.
– Музыка, – сказал он, – если только я правильно понимаю ее назначение, более всего склонна к поэтической легенде. Я бы сказал – к тому романтическому вымыслу, которым питается поэзия.
– Никак не согласен! Но если говорить о вымыслах, то почему автор поэмы заимствовал для вашей оперы все, кроме родных легенд? Сие тем более странно, что господин Загоскин, кажется, принадлежит к стану коренных москвичей и любителей отечественного.
Ознакомительная версия.
