— Последующий дар оказался, похоже, еще хуже! — дополнил офицер на рыжей лошади. — Постоянный раскол Европы, из-за диктатов 1919 года!
— Так лучшего там и не следовало ожидать! — воскликнул скачущий на вороном коне. — От кого ожидать: от Вильсона, например? Его в 1918 году сломили в Париже, «окрутили» очень красиво, с чествованиями, красивыми женщинами, фальшивыми географическими картами и полностью запутывающим очковтирательством. На это не потребовалось много времени, и уже он вышел из игры! Как могла многолетняя злость породить что-то другое, кроме новой злобы? Жажда власти, зависть и мстительность привели их к этой войне, затем саму войну беспрерывно сопровождали ненависть, ложь и клевета; как могло из всего этого за один раз выйти что-то иное, кроме новой мстительности, лжи и клеветы, теперь, однако, названной окончательной правдой и навсегда санкционированной в документе, обязательном для всего мира. Версаль, Сен-Жермен, Трианон, Нёйи и Севр: наконец-то большое выступление поджигателей войны, политиков, адвокатов и журналистов! Теперь, когда армии сделали свое дело и, наконец, окончилось неприятное доминирование генералов, наконец-то настал он, их большой час. Как могло бы там возникнуть что-то другое, а не то, что возникло на самом деле? Уже не для успокоения себе подобных, но наверняка для подрастающего поколения, маршал Фош заявил тогда перед молодыми французскими офицерами: «Не беспокойтесь за ваше будущее! В этих договорах содержится больше взрывчатки, чем когда-либо сможет осилить наше столетие!
— Достаточно было прийти лишь одному, — сделал вывод самый юный из них, — и сделать одолжение уже давно лежавшим в засаде, сделав первый выстрел.
— Другие войны, другие договоры, другие нарушения договоров, — произнес всадник в середине. — При взвешивании войны и мира руководители государств последних столетий едва ли делали большие ставки, чем они могли бы поставить, никогда не рискуя самими собой, их короной или землями их метрополии, за исключением только Наполеона III.
— А, — прервал всадник на рыжей лошади, — еще раньше Фридрих Великий…
— И тогда это даже хорошо закончилось, — подчеркнул едущий на вороном коне.
— Но в этом случае никак не благодаря его собственному умению, а только потому, что высшая сила как раз вовремя убрала с лица земли его заклятого врага, царицу Елизавету. Как мы знаем, войны всегда разжигает человеческая рука, но иногда, в виде исключения, их предотвращает или направляет на новый путь рука другая. Но с земной точки зрения, во всяком случае, считается, что войны являются шахматными ходами политики. По мере надобности армии и флоты использовались бы или отзывались назад. Нужно понимать, что это тоже остается делом политики. Для этого руководство армии и флота должно со своей стороны иметь право вовремя помешать политике, если та по собственному произволу развязывает войны, не принимая в расчет их вероятное перерождение.
Все-таки у войн есть их собственная динамика. Стоит их однажды затеять, как они слишком легко тянут за собой ее зачинщиков. Взгляните снова на эту прежнюю мировую войну! В течение долгих лет обе стороны защищались от нее как от события, которое хотя и требовало от них столь долго слишком большой цены, но они безнадежно оказались в его власти. Что ответил Клемансо — я думаю, это было в 1916 году — на вопрос, что такое его политика? Три раза по очереди снова и снова те же три слова: «Je fais la guerre!» — «я веду войну!». Что означает примерно следующее: сейчас война предписывает нам закон действий, уже не мы ей.
Часто война — это как раз больше, чем только поход. Нужно, пожалуй, научиться различать их — также и теперь. Польша три года назад, Норвегией два года назад, это были походы, так же Франция и в прошлом году на Балканах, кое-что похожее раньше — прекращенная теперь воздушная битва над Англией. Но это здесь? Походом это было как раз еще прошлым летом. После нашего поражения под Москвой прошлой осенью это уже не поход. С тех пор речь идет о бытии или небытии, также для нас, и только это действительно война; как с самого начала и война на море. Если британцы со своей голодной блокадой однозначно нацеливаются здесь на все, как это уже было в 1914 году, то они при этом ставят на карту и свое собственное существование ввиду контрблокады наших подводных лодок. Для этого, как бы заглядывая вперед, в сегодняшний день, они в 1918 году продлили свою блокаду еще на целый год после перемирия. Тогда в связи с эпидемией гриппа это стоило жизни действительно сотен тысяч истощенных немецких детей. Если бы они получали больше еды и выжили, тогда бы сегодня они, сотнями тысяч, стояли бы с нами на фронте. У ударов против вражеского гражданского населения, прежде всего, детей, к сожалению, более длительное воздействие, чем у ударов по вражеским солдатам. Но на суше уже давно, и во времена Наполеоновских войн тоже, старались избегать всяких злоупотреблений по отношению к попавшему между двух фронтов гражданскому населению.
— Но только в Европе! — запротестовал всадник на вороном коне. — Изобретенные британцами в войне с бурами концентрационные лагеря свидетельствуют совсем о другом. Фермы без хозяев, женщины и дети за колючей проволокой где-то очень далеко в пустыне, это была надежда поставить, наконец, на колени буров, с которыми англичанам снова и снова не удавалось справиться силой оружия, даже рискуя тем, что в плохо снабжаемых лагерях умрут тысячи, и они действительно умирали тысячами. Но если кто захочет узнать о подобном по ту сторону Атлантики, тому стоит почитать о том, как поступали армии американских северных штатов при их вторжении на территорию изнасилованного и насильно присоединенного ими Юга.
Потому так удивился победоносный генерал Грант, в 1870 году гость Мольтке, в высшей степени предупредительному обращению прусской армии с французским населением, которое по представлениям американского генерала, однако, было совсем «невоенным».
Получив депешу всадник в середине отпустил обоих более старших офицеров к их батареям. Когда к вечеру он снова позвал их к себе, то без всякого перехода начал беседу с утверждения:
— Все, что мы здесь испытываем, господа, наша судьба теперь уже во второй войне, это существенное следствие нашего центрального промежуточного положения со всеми преимуществами внутренней линии [возможность перебрасывать собственные вооруженные силы и вместе с тем основное направление своих ударов по своему усмотрению с одного фронта на другой и обратно] и со всеми недостатками фронтов с нескольких сторон. Такое положение есть только у нас. Впрочем, и мы не знали его — кроме Австрии в 1866 году — на протяжении двухсот лет, в конце концов, не знали еще в 1813 году, и даже в 1870 году. Зато теперь у нас сразу целых три фронта, помимо этого здесь и фронта на Атлантике есть еще и третий, где-то в пустыне, с Критом и Эгейским морем как базами. Но вопреки всему совершенному там невероятным образом этот фронт в целом скорее бремя, чем приобретение, завещание Муссолини, которому вообще бы не следовало втягивать в эту войну свою страну и с нею все Средиземноморье.
Гораздо лучше было бы для нас, если бы Италия была не нашим военным союзником, а нейтральной страной, полезным другом, нашим коммивояжером и связью с заокеанским миром. Естественно, очень немногие знают это. Я и сам этого не знал бы, если бы из-за того самого дивизиона, который получил под свое командование у Биарица, не попал бы на Бендлерштрассе [улица в Берлине, где находилось здание военного министерства Германии], именно из-за этого дивизиона, все орудия и обслуживающие их расчеты которого в этот раз пали жертвой двустороннего охвата даже по количеству намного превосходивших их Т-34. К счастью, многие спасенные тогда лошади надежно тянут теперь наши новые гаубицы, и о части из них еще заботятся спасшиеся тогда конюхи из Франконии.
Как вы знаете, я жду скорого возвращения двух из тех трех офицеров, которые со мной и с окруженным вместе с нами батальоном пережили те три дня нашего окружения и последовавший ночной прорыв сквозь занятые противником деревни, первый из них нюрнбержец, коммерсант по профессии, а второй тогдашний командир первой батареи.
Третьего офицера утром 12 мая прямо рядом со мной ранило настолько тяжело, что об его фронтовой службе еще долго не может быть и речи, если вообще ему удастся вернуться на войну. От того же снаряда у меня остался только легкий шрам на лбу. Ведь попадают только в того, кому это как раз предопределено, и погибает лишь тот, для кого наступил давно уже предначертанный звездами момент смерти, ни минутой раньше.
На краю деревни ночью на 13 мая русский часовой, внезапно зловеще появившаяся всего в двух метрах от меня фигура, с винтовкой, наведенной на меня, громко спросил у меня пароль. На мое холодное «Ne snaju», сопровождавший меня перебежчик из немцев Поволжья, долго лопотал по-русски с часовым, объясняя тому, что я ему поручил. «Марш!» — был ответ, и мы все вместе тяжело поплелись дальше. Окончание этого сражения я пережил, «временно одолженный» для командования другим дивизионом, но еще раньше странную тишину поворота в ходе битвы, постепенное умолкание еще спрятанных где-то Т-34, после этого дребезжащий резкий крик уничтожающих их, тоже где-то спрятавшихся, 88-милимметровок, а потом как его окончание необозримые колонны коричневых фигур, направлявшихся в плен.
