Фома исподлобья поглядел на хозяина, потом на Лауру и мощно дунул.
– Как вы сказали? – спросил граф, очнувшись.
Свечи, зачадив, погасли.
– Здравствуйте, – произнесла Лаура.
– Ниче я не сказал, – обиделся Фома.
– Проходите, – пригласил граф, отступая в сторону.
– Благодарю вас, – серьезно сказала Лаура.
– Это я не тебе, – сказал Волконский Фоме, сунувшемуся было в кабинет. – О чем ты болтал в темноте с девушкой? – прошипел он по-русски.
– Какой барин у нас хороший, – ответил тоже шепотом Фома. – Египет от Китая, говорю, не глядя отличит…
– Да вы присаживайтесь, – предложил граф, обернувшись в комнату. – А сопел кто? – он снова перешел на русский.
– Известно – Петр, – сказал Фома. – Как увидел ее, так и засопел. Корзину подхватил, а там розовые кактусы.
Графская дверь оскорбительно захлопнулась у него перед носом.
– Я вам принесла попробовать плодов, – сказала Лаура. – Только поспели.
Она стояла возле бюро, опершись о него ладонью, и свет бил на этот раз сзади. Она подняла руку заложить локон за ухо, и мочка уха рядом с тонкими пальцами – как капля португальской "Ламбруски"…
– Вы готовы? – сказала Лаура.
– Собственно… если вы настаиваете… – граф завертелся у входной двери.
Лаура свела брови, густые и черные, как у войскового старшины.
– Ведь вы хотели посмотреть Валетту? – она переступила с ноги на ногу. – Я ее много раз видела. Ла-Валет-та, Ла-Валет-та, – промурлыкала она и смолкла.
Граф восторженно разглядывал Лауру. Строго говоря, ее наряд был то ли нарядом пажа при синьоре среднего достатка, то ли самого синьора, но достатка крайне незначительного. Однако граф Волконский был совершенно не в состоянии судить строго.
Начиная от фиолетовых гольф, уходящих на щиколотках под зонтики палевых лосин, и до оранжевой шапочки – вся она напоминала первую хризантему, в какую мальчик Митя любил впиваться губами, зубами и носом в замоскворецком садике тетушки Белосельской-Белозерской.
– Если бы барон предупредил, что нужно сначала съесть корзину кактусов… – начал Волконский.
– Это остроумно, граф. – Лаура опустила голову и стала гладить ладошкой по столу. – Я хотела сделать вам приятное, меня никто не просил. Руку вот уколола, пока собирала… – в голосе ее вдруг послышались слезы.
Она стала расстегивать рукав камзола.
– Вам ведь в России, наверное, не доводилось пробовать… – продолжала она. – А они сладкие. Вы мне верите?
Волконский опешил. В самом ядовитом дипломатическом салоне его шутке принялись бы хлопать, не расстегивая никаких камзолов…
– Я… – сказал он и остановился.
"Восток. Дурак. Урок номер один", – подумал он, обратил внимание на аллитерацию и покаянно продолжил:
– Ради Бога, э-э… – в голову снова некстати влезла "милочка". – Лаура, извините меня, – забормотал он, – ради Бога, я…
И вдруг его прорвало:
– Я ждал вас целое утро! Я весь изнервничался, я… Я немедленно съем всю корзину! – Он выдвинул перед собою почему-то стиснутый кулак. – Пусть будут кактусы! Да пусть хоть целые ежи!
Лаура подняла глаза, бросив возиться с пуговицами на рукаве.
– Вы ждали? Вы? – сказала она.
"Да она еще совсем ребенок!" – мелькнуло в голове графа.
– Ах, какой же я идиот! Ах, я невежда, ах, я осел!
– А вы знаете, – сказала Лаура, отирая уголок глаза, – у нас местоимение "я" состоит из двух слогов…
– Ну! Вот видите! – поддержал Волконский. – Если, конечно, Петр уже половину не сожрал…
– Это не так просто, – улыбнулась Лаура. – Их надо уметь чистить.
Она переплела пальцы внизу живота и окинула взглядом кабинет. Выбившиеся из-под шапочки паутинки волос, заиграв против света, обняли ее голову волшебным ореолом.
– Какой у вас большой кулак, – добавила она.
Волконский заметил, что так и стоит с неприлично торчащим от пупка жестом. Он немедленно опустил руку и покраснел.
– А это что? – Лаура взяла со стола бювар с бронзовыми наугольниками.
"Вот оно, – подумал Волконский без всякого перехода. – Началось…"
– Это сведения о численности мальтийского гарнизона, – сказал он.
– А-а… – протянула Лаура. – а это? – она указала на портрет, корабликом стоявший посреди бумаг.
– Это тоже… – Волконский почувствовал, что ей неловко, но неловко как девушке в гостях у мужчины, а не как соглядатаю.
– Командир мальтийского гарнизона Доломье? – невинно спросила гостья.
– Это Петр Великий, – сказал граф и, подхватив бювар, раскрыл его.
– Ух ты! – сказала Лаура. – Шифр?
Убей бог, граф не мог разобрать: или ирония настолько тонкая, или простодушие такое широкое.
– Это папирусы эпохи Верхнего Царства. Древний Египет, – сказал граф.
– А так похожи на Древний Китай, – вздохнула Лаура. – Барон Тестаферрата увлекается. Во Франции, говорят, модно.
Волконский при всем дрожащем, как бабочка на ветру, восторге от близости Лауры вдруг грубо дал себе слово быть настороже. Однако вышло как-то по-казенному, отголоском инструкции, не совсем искренне и совсем не сурово.
"Любовь и инструкция – две вещи несовместные! – говаривал Шешковский. И добавлял:
В стране любой,
От баб устав,
Убей любовь,
Оставь устав!"
Прошли на кухню. Лаура ловко выхватила из корзины колючий розовый комок, полоснула ножом и, вывернув мякоть, осторожно стряхнула графу на ладонь.
– Секрет в том, чтобы держать его очень нежно, – сказала Лаура, взяла следующий и повертела в пальчиках розовое тельце плода. – Тогда он перестает быть колючим…
Граф поперхнулся.
– Вкусно, – сказал он.
Екатерина Васильевна Скавронская готовилась к отъезду в Санкт-Петербург.
Подготовка выражалась в том, что она потребовала выписать из Бриндизи китайского массажиста.
– Тюша, что он будет с тобою делать? – спросил Павел Мартынович и жалобно поглядел на супругу.
– Он будет меня массажировать, папа. Древним китайским способом.
– То есть он тебя что же?… – Павел Мартынович выразительно сжал и разжал два раза в воздухе пухлые ладони.
Катя зажмурилась.
Сказать, что Катю перед поездкой занимали мысли о Джулио, было бы преувеличением. Однако же, когда мысль о рыцаре мелькала в ее головке, она добавляла полоску радуги над предстоящим горизонтом…
Лениво раздеваясь перед целителем, она из-под пушистых век неотрывно глядела целителю в глаза. Китаец смущался и бледнел – возможно, так, как ей хотелось, чтобы бледнел и смущался рыцарь.
Китаец, как и всякий мужчина, не любил, когда женщина смотрит. Мужчине нравится, когда она посматривает.
Зато едва доктор прикасался к Катиному телу, пальцы его обретали… Нет, можно лишь строить догадки, была ли сноровка целителя близка к той, какая грезилась Кате в других, далеких руках.
Впрочем, даже самая искушенная женщина в самых смелых мечтах не умеет предположить, на что она действительно способна.
Сам же Павел Мартынович ревниво ходил под дверью будуара, с трепетом прислушиваясь к звукам. Звуки были самые клинические, то есть далекие от тех, какие он боялся услышать. Но у посла тем не менее развивалось ощущение, будто ему поставили банку на поджелудочную железу. То есть на ту область, где, по представлениям угро-финнов, располагается душа.
Головкин хмуро смотрел на предотъездные причуды. Лично он повесил бы китайца на самой чахлой неаполитанской пальме, предварительно выпоров Катерину Васильевну на глазах обреченного.
– Ну чего ты дуешься? – обижался Павел Мартынович. – Древний китайский способ.
– И чем же он отличается от современного русского? – ехидничал Головкин.
– Пошляк! Это полезно для кожи и этих вот… ну… А потом зато она целых три месяца не будет тебя раздражать…
Федор Головкин не мог равнодушно глядеть на Катерину Васильевну Скавронскую. Завидев тесную поступь ног под платьем, он временами едва сдерживался. Стискивал зубы, чтобы не сорваться с места и тут же не растерзать ее до самых основ конституции.
Федором владел редкий, но зато и самый мучительный тип страсти: когда первый акт становится последним аккордом. Иными словами, не оставляет от самой страсти даже легкого следа в изболевшемся сердце мученика.
Но этого- то лекарства и невозможно было получить Федору. И не потому, что Екатерина Васильевна не хотела позволить. (Тропы женской души извилисты и часто приводят к камнепадам в тех местах, где на карте обозначен тупик.) А потому, что наряду со страстью граф Федор был отягощен нравственными понятиями. Сочетание, столь же невыносимое в молодом возрасте, сколь целительное в зрелом.
Граф Головкин был молод. И подавленный природный импульс изливался в социально безопасной форме – в форме раздражения.
Правда, изредка Федор ловил на себе странный взгляд Катерины Васильевны – словно шальной василек выбивался вдруг из-под мраморной плиты безмятежности. Но как трактовать? Гадание по женскому взгляду – вернейшее из гаданий: в ста случаях из ста предсказание опровергается.
