"Почему Круз просто не распорядится отходом, да и все дела? – подумал запальчивый Джулио. – А ответственность? – шептал другой, осторожный Джулио. – А вдруг и правда выйдет по Сухотину? Это ж смех на всю Балтику. А тут – все свидетели: Круз предлагал уходить. Нехотя согласился остаться. Победят завтра русские – ему слава. Проиграют – обвинят других. Хитро и точно по-английски. Слабо верится, что адмиралу не хочется драться. Но потому он и адмирал, что умеет не только биться, но и умеет сомневаться. Прикинем киль к бушприту, как выражается Робертино…"
– Ну что ж, – сказал Круз. – Если большинство настаивает, так тому и быть. Диспозиция на завтра… Собственно, на сегодня. – Круз поглядел в иллюминатор. – Что-то принесет нам сегодня Аврора?
– А она всегда приносит одно и то же, – весело отозвался Нассау-Зиген. – Ветерок! Только видится по-разному. Нахалам – в розовом свете, остальным – в таком сероватом…
– Прямо не Аврора, а коричневая чума, – сказал Сухотин и потрогал глаз.
Дмитрий Михайлович Волконский происходил из старинного княжеского рода с крепкими традициями.
Традиции выражались в том, что сыновей называли Дмитрием, если уже был Михаил, и Михаилом, если уже имелся Дмитрий. Проблема возникала, когда нарождался третий. Двух одинаковых тогда различали так: Михаил-большой и Михаил-маленький. Со взятием очередного рубежа операция производилась над Дмитриями. Если и на этом способность к деторождению не прекращалась, вопрос выносился на большой семейный совет.
Большой семейный совет в виде тетушки Белосельской-Белозерской вспоминал прецедент, и семейное право Волконских, таким образом, развивалось по английскому образцу. Поскольку русский язык необычайно богат на синонимы к прилагательному "большой" и постыдно беден на синонимы к прилагательному "маленький", а прилагательное "средний" было презираемо в роду Волконских за двусмысленность – лесенка эпитетов передвигалась в сторону укрупнения: Дмитрий-большой становился Дмитрием великим, Дмитрий-маленький – Дмитрием-большим и так далее. Что порождало между братьями нездоровое соперничество: эпитет совершенно не зависел от воли владельца, а зависел от совершенно посторонних причин.
Как видно из приведенного описания, хуже всех приходилось именно среднему. Поскольку некоторое время он отзывался сразу на два имени – на новое и на надоевшее старое, которые к тому же были антонимами: большой и маленький. А лучше всех приходилось маленькому.
Наш Дмитрий Михайлович как раз и был этим младшим. Мало того, и тот Михаил, от которого он произошел, тоже был младшим. Таким образом, честолюбие в нашем герое должно было достигнуть своего пика.
Как уже было сказано, старинный русский княжеский род Волконских происходил от татарского мурзы Була-Хана из поволжского улуса Бир-Малик, что в прикаспийской Орде.
Мурза по достижении совершеннолетия, то есть сорока лет, отправился путешествовать по Италии для получения образования. Дело было во времена Избранной рады, то есть в 1549 году.
Первым пунктом на пути из Кроации была Венеция. Триест мурзе посоветовали объехать стороной. С такой характерной внешностью, какой обладал мурза, о Триесте советовали просто забыть. Обликом мурза походил на больную белочку в первой стадии выздоровления.
Венеция, однако, оказалась для мурзы и последним пунктом на пути европейского образования.
Папаша Поджио владел флотилией из двух утлых гондол, резко выделяясь, таким образом, в среде местных судовладельцев степенью достатка. Из всей растительности на лице папаши Поджио имелись бакенбарды цвета воды в Венецианской лагуне, то есть грязно-желтые, каковыми он и славился, наряду с корыстолюбием, по всей этой лагуне, вплоть до острова Сакка-Физола.
В юности папаша Поджио, как и всякий венецианец, мечтал стать банкиром. Излазив по смерти родителя сырой домишко в поисках клада, он нашел на чердаке огромную грязную люстру.
Вспомнилось, что родитель привез осветительный прибор из какой-то Моравии, куда направился открывать отделение банка. По приезде родителя на место обнаружилось, что в Моравии денежные знаки бесследно исчезли сразу после прибытия Кирилла и Мефодия и повсюду царил натуральный обмен.
Ранним моравским утром на пороге возникла старушка, похожая на лепесток гераниума, который не поливали с рождения.
– Ломбард? – твердо спросила старушка на ломаном итальянском.
– А то! – уклонился родитель, цепко осматривая клиента.
– Принимаете? – прищурилась старушка, ощупывая косяк двери.
– Не без этого, – осторожно ответил родитель.
Старушка принялась частями заносить люстру.
В процессе переговоров старушка сообщила, что люстра была вынесена ею из дворца безвременно ушедшего богемского шейха (старушка ненатурально перекрестилась).
Что за Богемия – родитель допытываться не стал. От названия и без того тянуло чем-то неуловимо порочным. А поскольку старушка внесла в банк первое деловое предложение за истекшие два месяца, родитель решился. "Люстры не пахнут", – здраво подумал он. И кстати, ошибся.
Извинившись, родитель поднялся наверх и походил кругами. Спустившись через некоторое время, предложил за люстру посеребренный бритвенный прибор со следами застарелых манипуляций, характеризовав как личный прибор венецианских дожей, тоже, кстати, безвременно ушедших.
– Немудрено, – хмуро сказала старушка, проводя пальцем по лезвию.
И хотела было осведомиться, почему дожи совокупно брились одним прибором, однако тут родитель накинул к цене чернильницу с собственного стола "из чистой салернской бронзы", правда, с трещиной.
Итак, родитель вернулся в Венецию с люстрой.
Чтобы повесить люстру в столовой, требовалось вынести из столовой всю мебель, включая каминные щипцы. Люстру подетально временно поместили на чердаке в ожидании расширения жилищных условий.
Прошли десятилетия. И вот, усевшись по смерти родителя перед люстрой в вековую пыль, папаша Поджио крепко задумался.
Наутро папаша привел с площади Сан-Марко славянина с гигантской рыжей бородой. Сопроводил, крадучись, на чердак и, ткнув в разрозненные части шандельера, сказал:
– Венецианское стекло. Чистый антик!
Купец таровато потрогал стеклышки. Въевшаяся в люстру мохообразная плесенная гадость источала удушающий аромат болотной тины и красноречиво свидетельствовала: чище бывает, антикварней – нет.
Папаша Поджио присовокупил, что обязуется доставить люстру на русский барк за свой счет. Купец, не привыкший к европейскому способу торговли, поразился и вынул задаток.
Впрочем, заметим в скобках, купец не прогадал. В результате многоходовой сделки люстра попала в Безбородькин сераль в Полюстрове, где освещала такие сцены, от которых коммерческая жилка старушки задним числом приобретала мифологический оттенок.
На вырученные деньги папаша Поджио купил полторы гондолы, из которых со временем сделал две с целью быстро заработать оборотный капитал для банковского предприятия. Он нацеливался в Валахию, где господарь Кантемир за небольшую мзду раздавал банковские лицензии желающим.
– Валахия – это не Моравия! – глубокомысленно говорил папаша Поджио сыну Поджио, в глазах которого с детства читалось полное равнодушие к банковскому делу, а также и к географии.
Вечером накануне приезда в Венецию мурзы Була-Хана папаша Поджио в очередной раз приложил сына Поджио за бестолковое бескорыстие.
– Чатлах! – сказал папаша Поджио, дуя на ушибленный кулак. – Когда уступаешь клиенту цехин, должен заранее знать, где снимешь с него два.
Наутро папаша вынужден был послать на флагманскую гондолу шестнадцатилетнюю дочь Изабеллу. Сын Поджио после трепки потерял товарный вид, а папаше никак не хотелось упустить солнечного дня, обещавшего приятный заработок.
Венецианский гондольер, однако же, по всем понятиям должен быть мужского пола. Изабелла переоделась в братнин гондольерский наряд, едва стянув на груди рубашку. Самая передняя пуговичка все же норовила выскочить из петли. Волосы подколола под круглую черную шапочку, в каких часто изображают трубадуров, путая с миннезингерами и хасидами.
Изабела улыбнулась на рассвете солнцу, пробившему ядовитый венецианский туман, и направилась от дворца Калерги вниз по Большому каналу, напевая баркаролу музыкальным размером в шесть восьмых.
Мурза в выходном халате смущенно стоял с толмачом на пристани неподалеку от моста Риальто. Була-Хан по степной привычке не доверял мостам, но желал переправиться на другую сторону. И вдруг услышал песню.
В цене сошлись моментально. Смерив взглядом пассажира – от подбитого мехом шелкового халата до остроносых чувяков с золотыми пряжками, – Изабелла без всякого напряжения произнесла цифру. Була-Хан тоже без всякого напряжения кивнул толмачу, тот достал золотой, от размеров которого у Изабеллы стеснило грудь и пуговичка полностью вошла в петлю.
