Однако на большаке эти достоинства исчезали, и машину подкидывало на ухабах, трясло на булыжнике, а клубы пыли вообще заставляли Тешевича держаться подальше от шоссе. Правда, и на полевых дорогах были свои трудности. Если на большаке панские запряжки кое-как притерпелись к пока еще малочисленным авто, да к тому же имели наглазники, то при встрече с зачуханной крестьянской лошадкой следовало ожидать, что перепуганный коник вскинется или вообще шарахнется в сторону.
В конце концов, Тешевич предпочел при таких встречах, избегая ненужных хлопот, просто останавливать автомобиль и глушить двигатель, ожидая, пока встречный мужичонка, торопясь проехать, нещадно охаживал кнутом вытертые бока своего коняги. За два дня такого беспрерывного мотания по окрестностям Тешевич сжег весь бензин, и как раз утром третьего в фордовском полугрузовичке приехал механик, предусмотрительно отправленный Пинхасом в усадьбу.
Пышноусый чех, одетый, несмотря на жару, в кожаную тужурку, без лишних слов полез под капот «аэро» и добрых два часа ковырялся там, что-то подкручивая, подтягивая и проверяя. Закончив осмотр, он так же молча выгрузил из своего «фордика» желтую бочку с бензином, квадратную жестяную банку, украшенную броской надписью «Oil», и ручной альвейер[50] с длинным резиновым шлангом. После этого вежливо отказался от обеда, сославшись на других клиентов, влез в кабину и деловито запылил по направлению к большаку.
Глядя вслед удаляющемуся полугрузовичку, Тешевич внезапно вспомнил, что он так и не удосужился толком поговорить с Пенжонеком. По его возвращению поручик, занятый автомобилем, даже ни разу не приглашал к завтраку своего управляющего. Однако, если говорить честно, дело тут было не в одном автомобиле…
Хотя при первой встрече Тешевич и сказал Хеленке, чтобы она чувствовала себя как дома, поручик ощущал странное неудобство от ее присутствия. Со слов Пенжонека, он ожидал появления маленькой девочки, но приезд взрослой девушки мог придать любому приглашению двойственный смысл.
Так, испытывая легкие угрызения совести и понимая, что старик вправе на него обидеться, Тешевич повернулся и решительно зашагал к флигелю. В квартире Пенжонека Тешевич сразу уловил некую перемену. Казалось, все вещи, как прежде, стоят на своих местах, и в то же время добавилось ощущение чего-то неуловимого, обычно принятого называть домашним уютом.
Вообще-то комнаты Пенжонека и раньше убирались ежедневно и всегда отличались чистотой, но вот ощущения уюта в них прежде не было. Так, обычное холостяцкое жилище, и в тот самый момент, когда дверь сзади приоткрылась, Тешевич поймал себя на мысли, что он бы не возражал, чтобы и его собственный дом стал таким же…
Но мысль только мелькнула, и обернувшись, поручик увидел, что в дверях, спрятав почти половину лица за створкой, стоит Хеленка.
— Я вижу, вы обустроились, — поклонился Тешевич.
— Так, пан Алекс… Почти…
Хеленка наконец-то перестала прятаться и, глядя на Тешевича так, что поручику вдруг показалось, будто глаза у нее чуть ли не в пол-лица, переступила порог. От этого пристального взгляда Тешевич почувствовал себя непривычно скованным и, не зная как поступить, спросил:
— А дядя… где?
— Пошел…
Хеленка не отводила глаз, и ощущение скованности усилилось. Тешевич потоптался на месте и, не найдя ничего лучшего, шагнул к выходу.
— Скажи дяде, я жду его…
Скованность, так удивившая поручика, прошла только во дворе. Ему казалось, что подобного он испытывать уже просто не может и вот поди ж ты… Стоило оказаться в помещении, где он не мог чувствовать себя хозяином, и сохранившееся где-то в глубине понятие чужого дома возникло само собой. Теперь Тешевич четко понимал, дальше входить в этот дом без стука он не вправе…
Пенжонек прибежал к Тешевичу где-то через полчаса.
— Звали, пан Алекс?
— Скорее приглашал…
Поручик достал из поставца бутылку мадеры и сам наполнил две высокие граненые рюмки.
— Ну, пан Пенжонек, давайте за возвращение…
Управляющий вежливо пригубил и вопросительно посмотрел на Тешевича. Досконально изучив хозяина, он хорошо понимал, что разговор еще впереди. Правда, Тешевич заговорил не сразу. Только почти ополовинив рюмку, он начал:
— Я думаю, пан управляющий извинит меня… Вы же видите, я тут ношусь как угорелый. Осваиваю…
— Так дело ж молодое… — Пенжонек понимающе улыбнулся.
— Да вот, увлекся… — Тешевич допил мадеру и поставил рюмку. — Ну а как вы?
— Ох, не спрашивайте, — Пенжонек безнадежно махнул рукой. — Вы же Хеленку видели…
— Да, глазастая девочка.
— Если б то девочка! Невеста. Гимназию кончила… А я, старый дурак, все девочка, девочка, а девочка и вот…
Враз расстроившись, Пенжонек опрокинул рюмку таким жестом, словно там была водка, а не вино.
— Что, проблемы какие-то? — Тешевич налил еще мадеры.
— Проблемы? — переспросил Пенжонек и усмехнулся. — Ну, начнем с того, что раньше я спокойно чесал утром пузо, а теперь первым делом ищу халат…
— Ну, это ерунда!
Тешевич прошелся по гостиной и, представив, как Пенжонек спросонья кидается за халатом, весело фыркнул.
— Выделите ей пару комнат, сделайте другой вход, если хотите, переделайте весь флигель, я не возражаю.
— Да если б только это… — Пенжонек сокрушенно вздохнул. — А глаза?
— Глаза? — не понял Тешевич. — Чьи глаза?
— Да Хеленкины же… И у матери ее такие же были…
— А-а-а, — недоуменно протянул Тешевич и спросил: — А с матерью что случилось?
— Несчастный случай… — Пенжонек неожиданно хлюпнул носом и опять-таки залпом выпил мадеру. — Поскользнулась на лестнице, когда в погреб спускалась… А ведь молодая еще была, замуж могла выйти. И все через глаза эти…
— Ну при чем тут глаза? — Тешевич попытался успокоить Пенжонека.
— При том, при том… Я знаю! Кабы не эти глаза ее… Ох уж эти мне романтические истории…
— Что? С отцом что-то не так? — начал догадываться Тешевич.
— Да так, не так, кто разберет…
Пенжонек нахмурился. По всему было видно, что воспоминание это ему неприятно, но он все-таки пояснил:
— Отец ее русский, офицер из гарнизона, а сестра моя двоюродная полька… Сами понимаете, пан Алекс, как тут на это смотрят. Но они все равно… Браком сочетались законным и жили, вдобавок, душа в душу. Вот только детей долго не было. Одна Хеленка и родилась. Вот и вышло, дитя любви…
— Оно конечно… — Тешевич сочувственно вздохнул и осторожно поинтересовался: — А с отцом что?
— На фронте убили. В шестнадцатом… Полковником уже был. Но хоть разора этого не увидел… А вот сестра…
— Что, бедствовали?
— Да нет, не особо… И я помогал, чем мог, и у самих кое-что было. У Хеленки и сейчас дом неплохой. Приданое, как-никак… А вот сестра, — повторил Пенжонек и пригорюнился. — Писал я ей, выходи замуж! Нет, не вышла… Весь мир ей застил муж-красавец. А оно вон как повернулось…
Слова Пенжонека заставили Тешевича несколько изменить свое отношение к появлению Хеленки. Одно дело — просто смазливая девчонка, живущая в усадьбе на птичьих правах, и совсем другое — именитая гостья. Нет, при таком раскладе племянница управляющего была для поручика, прежде всего, дочерью офицера.
— Вот что, пан Пенжонек, — Тешевич, начавший было расхаживать по гостиной, резко остановился. — Я считаю, вы правильно сделали. И сколько нужно Хеленка ваша будет жить здесь. Если, конечно, захочет…
— Спасибо, — поблагодарил Пенжонек. — Я знаю, вы добрый, пан Алекс. А в усадьбе ей нравится…
— Ну и прекрасно! Насчет доброты, все мы люди, все человеки… — Тешевич внезапно смутился и, стремясь скрыть это, поспешно взял бутылку. — Давайте-ка еще выпьем… И вот еще… Где-то через недельку, когда ваша Хеленка освоится окончательно, соорудите что-то вроде званого ужина. Я вас с Хеленкой приглашаю… Знакомиться…
Уже потом, позже, Тешевич никак не мог понять, как у него вырвалось такое предложение. Мелькнула даже мысль о его некоей двусмысленности, но поручик тут же искренне посмеялся над собой. При всем желании он ничего, кроме глаз Хеленки, вспомнить не мог, а вот дочь полковника, поселившаяся в усадьбе в силу обстоятельств, должна быть встречена с должным уважением…
* * *
Слегка поскрипывая, добротная телега на железном ходу катила проселком. Бренчала сбруя, пофыркивала, мотая головой, лошадка, и позванивало привешенное к задку новенькое цинковое ведро. Устроившийся за спиной возницы Шурка Яницкий лениво следил за дорогой, примечая то зеленый листок подорожника на обочине, то повилику, а где и примятый след от разъезжавшихся на узости крестьянских возов.
Проселок с глубокими, окаймленными пыльной травой колеями тянулся полем поспевающей ржи, от которой уже шел теплый дурманящий запах. Там, среди колосьев, цветными точками мелькали и ярко синие васильки, и лиловый куколь, и желтая сурепка. Дальше виднелся забегавший на холм лесок, а снежно белые перистые облачка только подчеркивали ясную синь неба, и где-то там высоко, невидимый снизу, заливался жаворонок.
