— И что же, ваш государь убил этих несчастных принцесс? Или они живы?
— Живы, Марточка. Только в монахини их постригли. Насильно. Суров наш государь Петр Алексеевич! Царевна Марфа Алексеевна — инокиня Маргарита — в Успенском монастыре Александровой слободы живет. Палаты ей к Распятской церкви-колокольне пристроили. Так и говорят — Марфины палаты. Святой прослыла… Сидит себе в палатах, словно птица в клетке, да шелками и золотом ризы вышивает. Да еще послушания разные по совету духовника на себя налагает: кирпичи с другими инокинями носит, сено убирает… Деньги ей на содержание государь великий высылает, но, говорят, дьяки с подьячими все крадут, крохи страдалице не перепадает! Исхудала царевна, измаялась: пища у нее теперь скудная, хуже, чем у крестьянки. Но Марфа Алексеевна все терпеливо сносит и за недругов своих Богу молится. Сестры монастырские ей помогают: то кулич принесут, то яичко, то варенья малинового. Так батюшка однажды брату Михайле за штофом вина рассказывал, а я за дверью подслушала…
— А Софья как же? Тоже в неволе томится? — Марта что было силы сжала в ладони католический крестик, по-прежнему висевший у нее на шее, — посмертный подарок покойной матери.
— Бывшая правительница Софья — ныне в Новодевичьем, — округляя глаза, продолжала рассказывать Анна. — Монахиней Сусанной ее теперь зовут, но слухи по Москве ходят — при смерти царевна. Видать, скоро Господу Богу душу отдаст… А другие говорят, что не больна вовсе Софья, что притворяется хворой, а верные стрельцы, которые от смерти ушли и по слободам да по лесам скрываются, ей побег готовят… Коли великий государь про ее мнимую болезнь прознает — висеть Софье на дыбе!
— Что это такое — дыба?
— А это, милая, когда человека за руки к потолку подвешивают, а потом кости в плечах ему выворачивают. Не приведи Господь нам такое увидеть! — Аннушка взглянула на собственные белые и нежные ручки и на мгновение представила, как жесткая веревка сжимает запястья, выкручивая суставы, разрывая сухожилия. Ей стало страшно и отвратительно до рвоты…
— А женат ли ваш государь? Любит ли он свою супругу? — рассеянно спросила Марта. Впрочем, кажется, в Мариенбурге пастор Глюк говорил, что у царя московитов есть и жена, и сын… Ах, как давно это было! Уютный дом пастора Глюка и старый добрый длинный дубовый стол, за которым собирались все домочадцы, вечернее чтение Библии вслух, высокие свечи, оплывающие в серебряных подсвечниках, тихие слова молитвы…
— …Женат великий государь на дочери боярской Евдокии Лопухиной, — рассказывала Аннушка. — Только он уже шестой год, как в монахини ее постриг за непослушание. Говорят, горда была и великому государю перечить любила. Вот и разгневался… Не сжалился, хоть и сына царица ему родила. Царевича Алексей Петровича, наследника. В Суздальско-Покровском монастыре она теперь содержится. Но не как царица всея Руси, а как инокиня Елена. На Москве шепчутся — она тоже болеет и голодает… Сурово покарал великий государь!
— Царь Артаксеркс и царица Астинь, — печально проговорила Марта. — Воистину царь Артаксеркс из Священного Писания! Похоже, даже слишком…
Она вдруг вспомнила давний разговор в доме Глюка, свое мимолетное видение, и по телу ее внезапно пробежала нервная дрожь. Как слепа душою была она тогда, в Мариенбурге, в доме преподобного Глюка, приняв это за игру пылкого девичьего воображения! Ужасный гневливый царь, молодой влюбленный офицер со шпагой на боку и лихо закрученными усами… И еще — скорбный женский лик: огромные, похожие на озера боли, глаза, строго сжатые губы, темный, трагический силуэт… Монахиня? Вдова? Царица? Теперь понятно, кто это — и монахиня, и царица, печальная вдова при живом венценосном муже. Инокиня Елена.
И еще вспомнилось, как в Мариенбурге, накануне сдачи города, пастор сказал: «Предаю тебя судьбе твоей!» Какой такой судьбе предавал он любимую воспитанницу? Плену, унижению, бесчестью? Или, быть может, от рождения записанному в книге ее судьбы браку со страшным азиатским царем? Нет, Господи, быть того не может!
— Да что похоже-то? — вопрос Аннушки оторвал Марту от лихорадочной скачки мыслей.
— Государь ваш, Петр Алексеевич, — попыталась объяснить Марта, — лют и грозен, словно древний царь Артаксеркс… А я, быть может, Эсфирь?!
— Да ты бредишь, милая! Уж не лихорадка ли прикинулась? — забеспокоилась Аннушка и даже положила нежную ладошку на лоб новой подруге. — Поди к себе, отдохни! Гости еще не скоро будут…
— Я не брежу, Анхен! Но тебе не понять… Я не смогу тебе объяснить. Когда-то у меня было видение, удивительно отчетливое, словно я прозрела все наяву. Еще там, в Мариенбурге! Совсем в другой жизни…
— Молчи, Марточка, даже слушать не стану! — замахала на нее руками Анна Шереметева. — Ты не в себе! Никак и впрямь лихорадка от простуды приключилась! Бредит, сердешная…Какая ж девица в здравом-то уме такое и помыслить посмеет?! Про себя да — страх сказать!!! — про самого царя Петра Алексеевича!
Боярышня уже собиралась кликнуть сенных девушек, чтобы проводили больную в ее комнату, и думала послать за доктором. Однако Марта, увидев страх и непонимание подруги, поспешила уверить ее, что просто устала, и спросила разрешения удалиться.
— Ступай, коли так, ступай скорее! — замахала на нее руками перепуганная и возмущенная Аннушка. — И, право, проспись! Какую крамолу тут молоть осмелилась… Не приведи Господи, кто из челяди слыхал! Через тебя все пропадем, безумная!
Марта молча сделала реверанс и вышла из покоев боярышни. В тот вечер она сделала для себя еще одно важное открытие: в этой жестокой северной стране страх и преклонение перед царем выше любой дружбы.
Аннушка замерла у зеркала, словно горлица перед взором заморского змея-удава, и только новомодное опахало мелко дрожало в руке. Теперь она думала о своей подруге с ужасом и опасением. Совсем, верно, от пережитых испытаний да от горя бедняжка ума лишилась! Анна была воспитана в страхе и почтении к царю, для нее великий государь был недостижимо величественным, всемогущим и всевидящим существом. Пожалуй, сразу после Бога. Она никогда бы не посмела даже представить себя рядом с этой могучей, священной, сотканной из всепожирающего пламени персоной. Ей было страшно до оцепенения даже от того, что кто-то иной (вернее — иная) посмел высказать все эти крамольные и срамные мысли в ее обществе, в доме благочестивого и верноподданного рода Шереметевых!
«Чур меня, чур!» — пролепетала Аннушка и перекрестилась, словно отгоняя нечистую силу. Ей вдруг померещилось, что великий государь стоит за ее спиной, огромный и ужасный, с гневным пламенным взором, следит за нею недреманным оком, слышит каждое ее слово и читает самые потаенные мысли.
«Прости меня, государь-батюшка!» — охнула боярышня и, как подкошенная, упала на колени, не щадя пышного дорогого платья. Но в горнице она была одна. Только кровавил за окнами тяжелые серые облака холодный московский закат и уныло шел мелкий снег. Вечный снег неприветливой и жестокой России, которую так не понимала и не любила Марта, но которая была для Аннушки благословенной милой родиной…
Всем был хорош Александр Данилович Меншиков — и на баталиях не раз оказал себя храбрецом, каких мало, и царев наперсник, и первейший советник, и в ассамблеях блистал, и бесчисленные дамские сердца доблестно на шпагу брал, словно ингерманландские крепости! Однако не прощала ему московская знать, что он — худородный, да и вовсе пришлый, то ли из Литвы, то ли из Польши, а то и вовсе — ниоткуда! Будто пес бродячий! Шептались, что отец его, бедный литовский шляхтишка, вовсе дворянское звание за московское мещанство продал, а сын — и подавно, пирогами на улице торговал! Заметил-де бойкого юнца любимец государев Франц Лефорт да причислил сперва к челяди своей домашней, после — к себе приблизил, а затем и к юному государю расторопного да смышленого слугу приставил… Хотя, кто знает, может, и неспроста заметил Лефорт мальчишку-пирожника, может быть, тайные связи из Литвы к Лефорту тянулись, и был он знаком с отцом Меншикова по Немецкой слободе, — теперь никто этого проверить не мог. Лефорт еще до войны со шведом помер, а Алексашка упрятал все концы в воду, прошлое свое от любопытствующих особ скрыл. Пирожник и пирожник, человек из ниоткуда — принимай, Москва-матушка, на то ты и странноприимный дом!
Умел Александр Данилыч по-свойски, как приятель с приятелем, обходиться с великим государем, знал его тайные душевные струны и ловко на этих струнах играл. Никогда не дерзил, не перечил, шута из себя строил, а свои слова в государевы уши неизменно вливал. И, хотя нечист был на руку конфидент царев, разницы между казной и своей мошной не ведал, все ему прощалось. Сколько раз ждало родовитое боярство — вот-вот падет с треском проклятый Менжик! Ан нет, вот он, собственной персоной, и день ото дня к монаршей особе ближе!
