Кош Кончака на Торе, неподалёку от слияния его с Днепром, гудел в тот день, как улей. Каждый хан, прибыв со свитой, ставил на указанном месте высокого берега реки походную юрту, охрана ставила рядом ещё одну для себя. В коше стоял шум, гам, крик. Кто-то прибывал, куда-то мчались всадники, сновали между взрослыми вездесущие мальчишки, ржали кони, пылали костры, в казанах варилась, пенясь, конина, стекало сало на огонь с жирных бараньих туш, пахло жареным мясом, чесноком и лавровым листом.
На холме, рядом с большой белой юртой Кончака, стояли кругом бунчуки и хоругви. На хоругвях пестрели под ветром вышитые канителью и шёлком лебеди, волки, собаки, туры — покровители половецких родов, а ещё — бычьи рога, длинношеие драконы, степные беркуты и коршуны. Возле входа в белую юрту развевался золотистый стяг с головой собаки и кольчужным наколенником — кончаком, от которого и происходило имя великого хана.
Здесь собрались влиятельнейшие ханы донских, лукоморских, поморских и «диких» половцев: Кза, Туглий, братья Токсобичи, Колобичи, Етебичи, Терьтробичи, Бурчевичи, Улашевичи, Торголовичи. Прибыли даже Кулобичи с Куль-Обы — ныне называемой Керченским полуостровом.
После сытного обеда, устроенного на высоком холме над Тором, откуда просматривалась вся даль вокруг, перешли в белую ханскую юрту. Уселись кругом на шерстяных подушках. Молодые красивые рабыни-уруски внесли кумыс и айран, поставили на деревянных подносах перед каждым гостем и, покорные, послушные, молча вышли.
Пока гости усаживались, Кончак стоял. Высокий, широкоплечий, горбоносый, он возвышался над всеми на целую голову. Его расшитая золотом и серебром византийская одежда, изготовленная в мастерских Константинополя, сверкала самоцветами, как солнце, и стоила нескольких лошадиных табунов. Дорогая, дамасской работы сабля висела на цветном шёлковом поясе, тоже украшенном драгоценными камнями. На широкой груди блестела расплющенная круглая золотая гривна с прочерченными двумя параллельными линиями — знаком кипчакских родов. А позади него, на стене висело личное оружие хана — железный позолоченный шлем, кольчуга, собранная из многих тысяч стальных колец киевскими оружейниками, круглый щит с изображением собачьей головы посредине, большой лук и кожаный тул, заполненный стрелами.
Когда последний из гостей уселся на своё место в почётном кругу ханов, Кончак тоже сел — на тор. Дождался тишины, выпрямился, пригладил крепкими пальцами жёсткие черные волосы, обвёл всех тяжёлым взглядом.
— Достославные ханы, властители великого и вольного Дешт-и-Кипчака! — пророкотал басовитым голосом. — Настала для нас пора печали, безутешных слез и лютого горя: наши братья, приднепровские ханы, самочинно собрались походом на урусов и, потерпев страшное поражение, оказались в полоне у уруских князей, а всё войско хана Кобяка, который меня не послушался, не захотел присоединиться ко всем нам, к великой объединённой половецкой силе, сложило головы или тоже пошло бесславной дорогой рабов в уруский полон. Кобяк захотел славы и богатства только для себя. Вот и получил! Осиротил свои роды, подорвал могущество Дешт-и-Кипчака, а сам, как последний раб, плетётся где-то в обозе Святослава в позорный уруский полон!.. Но не станем ныне его осуждать — он сам себя покарал. Подумаем, достославные ханы, как нам выходить из тяжёлого положения. Князья урусов Святослав и Рюрик потребовали большой выкуп. Если пойти на это, всё золото и серебро Половецкой степи уплывёт в Киев… Вай-пай!
До сих пор слушающие молча ханы, враз встрепенулись.
— Йок, йок![72] — послышались выкрики. — Только не выкуп!
— Дешт-и-Кипчак обеднел! Из года в год страшная весенняя засуха сжигает наши степи, скотина гибнет от бескормицы, а лютые зимы довели наши роды до крайней нищеты! Где набрать столько золота, чтобы выкупить семь тысяч воинов и семнадцать ханов? Если вырвать из ушей наших жён и дочек серёжки, поснимать с их рук перстни, то и тогда не наскрести столько, чтобы выкупить такое множество людей!
— Походом надо идти на урусов! — воскликнул воинственный, запальчивый хан Кза. — Собрать всё войско, какое у нас есть и промчаться по земле урусов, разгромить их села и города, взять или хотя бы осадить Киев! Тогда князья отпустят ханов и беев и всех половецких воинов, да ещё и заплатят нам, чтобы мы отступили от стен их столицы!
— Правильно, правильно! Проучить урусов! Пойти на них войною! Выручить наших побратимов! Веди нас, хан Кончак!
Кончак торжествовал: поражение Кобяка обернулось для него знатной победой. Теперь все половецкие роды станут ему подвластны, как когда- то они были объединены под рукой его деда Шарукана. Теперь он, Кончак, уже не отдаст никому власть, а использует её для завершения своих давних замыслов — объединит Дешт-и-Кипчак и станет единственным властителем его.
— Достославные ханы, — доверительным тоном тихо начал Кончак, — я полностью разделяю вашу мысль, что урусам нам не выкуп надо платить, а собраться с силами и погромить их, как ещё никто никогда их не громил. Кто-то из вас сказал, что наши степи страдают в последнее время от жестоких засух… Правильно. А в землях урусов засух нет. За Ворсклою да Пслом буйные травы до самого Сейма и Десны. Там текут полноводные реки, шумят бескрайние леса и рощи. Богатая земля! Так почему бы нам не сделать её своей? Урусы только портят её, разрывая сохами и мотыгами! Почему бы нам не выпасать на той земле свои табуны? А?
Мысль не была новой. Она давно жила среди половецкой знати — урвать лакомый кусок русских земель и сделать его частью Дешт-и-Кипчака. Вот только как это сделать? Может, Кончак знает?
— Сил маловато, — высказал сомнение молодой хан Ельдечук из Вобурчевичей. — Одно дело отобрать скот и имущество, захватить русов в полон и уйти, а другое — удержать эти земли за собой!
— Если объединимся, то сил на всё хватит, — возразил Кончак. — Но подготовиться надо как следует, а не так, как Кобяк… Слышал я, что за Обезскими горами ведут бой живым огнём. Из огненного рога летит пламя прямо в глаза вражьим коням и воинам. Кто может устоять перед таким оружием? Думаю так: если мы решим идти на урусов, нам нужно иметь это оружие. Я пошлю за ним своих людей. Вот на это ни серебра, ни золота жалеть не будем!
— Это значит, в поход выступать кто знает когда, — разочарованно протянул Роман Кзыч, сын хана Кзы. — А сердце зовёт к мести сейчас.
Кончак улыбнулся.
— Молодость всегда нетерпелива… А в военном деле прежде всего необходимо терпение. В поход мы всё равно раньше зимы не пойдём. К тому времени и живой огонь раздобудем…
— Каким же путём идти? Кого первого воевать начнём? — спросил старый Туглий, отдуваясь от выпитого кумыса и вытирая рукавом редкие усы. — На Переяславль, на Киев, на Чернигов или на Посемье?
Кончак давно всё обдумал.
— Первого надо бить того, кто слабее. А сейчас самая слабая Переяславская земля — вдоль Сулы мною уже всё снесено, дружины урусов остались только в немногих городах — Воине, Римове, Лубене, Лохвице, Ромне. Но они для нас не опасны. Пройдём между Лубном и Лохвицей прямо до Переяслава и с ходу его возьмём. Князя Владимира, если останется в живых, притянем на аркане до Орели, где он бился с Кобяком, и там казним. Погромим всю Переяславскую землю и останемся там на лето, а потом — навсегда… Правильно я рассуждаю?
— Ойе, ойе! Правильно! — закричали ханы. — Слава хану Кончаку! Слава внуку Шарукана!
Кончак и глазом не повёл, хотя радость распирала его грудь. Наконец-то достиг он верховной власти! Долгий и нелёгкий это был путь — и вот сегодня всё Половецкое поле кричит: «Слава!» в его честь, отдаёт всю свою военную силу в его руки.
Он понимает, что должен быть благодарен Кобяку и его безрассудству за сегодняшнюю власть над всей Ордой. А грядущая победа над урусами будет принадлежать только ему и больше никому! И она усилит и утвердит владычество над Дешт-и-Кипчаком за ним, а может, и за его наследниками.
Он поблагодарил ханов за согласие с ним, за добровольно вручённую ему верховную власть и на радостях велел подать пьянящее красное вино, привезённое сугдейскими купцами из далёкой Куль-Обы.
2
В юрте становилось душно. Настя откинула шерстяное одеяло, провела рукой по лицу, словно сгоняя сон, и зевнула, раздумывая, вставать или нет. Вставать не хотелось.
Снаружи давно уже солнечный летний день, а в юрте стоят густые сумерки, колышутся мрачные тени. Сюда через двойной войлок проникает совсем немного приглушенных звуков шумного половецкого стойбища — разве что иногда донесётся детский плач или далёкий топот коней. Тишина, покой здесь, и любимой жене хана Туглия никак не хочется вставать и погружаться в беспорядочную, несуразную суету чужой и ненавистной жизни.
За три года неволи Настя привыкла к роскоши, сытости и безделью, так как она была не рабыней, как другие её соотечественницы, а катуной[73] хана. Однако к чужбине так и не привыкла. Детей от хана не имела и жила только для себя: в грош не ставила ни своего старого мужа, который лебезил перед ней и чуть ли не на руках носил, ни его род, ни всю половецкую орду. Пользуясь слепой любовью Туглия, она делала все, что хотела, и он ни в чём ей не перечил. Имела красивую одежду, золотые украшения, вкусную еду и вдосталь времени для сна, разглядывания себя в бронзовом зеркальце или для пустой болтовни со своими рабынями-землячками.
