– Мерси, мне очень некогда. Я хочу сегодня же уехать, а у меня еще нет билета… И потом… если ты не хочешь быть родным бабушке, я не хочу быть родной тебе. Меня и бабушку разделять нельзя.
И она потянула руку из его руки.
– Неудобно здесь препираться на глазах у всех. Подожди, я выйду тоже.
Он бросил деньги на стол и вышел вслед за ней.
– Я не хотел с тобой ссориться, Ася. Я отлично понимаю, что обманул твои ожидания, но и ты должна понять, что я не мог говорить с тобой иначе.
– Извини, Миша, но я этого не понимаю и никогда не пойму, – ответила она, одеваясь. Губы ее дрожали. При свете фонаря ему было видно это взволнованное личико, на которое он так часто смотрел в детстве. Что-то сжалось в его груди, воспоминание опять дохнуло теплом в захолодевшую душу.
– Ася, ты обиделась, и совершенно напрасно. Повторяю – мне тоже очень больно. От всех прелестей жизни я стал неврастеником и уже знаю, что не засну всю ночь. Ты многое недооценила: другой на моем месте стал бы вором и гопником или просто спился.
– Лучше бы ты спился, Миша.
Он вторично удержал ее за руку.
– Подожди! Ты истратилась на поездку, а у вас, наверное, денежные затруднения. Я, сам того не зная, ввел вас в заблуждение. Вот, возьми, пожалуйста. Я не знал, что ты привезла мне деньги, и, в свою очередь, еще утром приготовил для бабушки. Здесь все, что у меня при себе сейчас.
– Михаил. Если ты хоть немного сохранил чувства джентельмена, ты сам понимаешь, что, не желая считать нас за родных, ты не смеешь предлагать нам денежную помощь. Не принуждай, а то я убегу, а ты, наверное, помнишь – я очень быстро бегаю.
– Ах, Ася, это все громкие слова! Я предлагаю от души: передавая из рук в руки, я ничем не рискую, надо же понять.
– Ты уж слишком умен, Миша, и, конечно, умнее меня. Я никогда не сумею устроить свою жизнь так, как ты. Ну и будь счастлив, если можешь. А меня оставь, пожалуйста, оставь. Прощай!
И с быстротой козы она перебежала на другую сторону улицы.
Старая приятельница Натальи Павловны с утра ожидала Асю и давно уже беспокоилась, куда девалась девушка. Только в восемь часов Ася наконец прибежала. Она показалась старушке очень хорошенькой, очень милой и воспитанной, но, несомненно, чем-то расстроенной. Старушка даже забеспокоилась – не было ли у девушки какой-то тайной встречи и не случилось ли чего-нибудь непоправимого… Не считая себя вправе расспрашивать, она только обласкала ее и усадила обедать. Едва только Ася кончила обед, во время которого успела рассказать все, что ей поручила Наталья Павловна сообщить о себе и о сыне, как раздался звонок и в комнате появилась длинная тощая фигура и прилизанная голова Валентина Платоновича. После обычной процедуры представления он сообщил Асе, что успел кончить служебные дела и уезжает с десятичасовым поездом; билет у него уже есть, на всякий случай он достал и для Аси. Этот билет он вернет в кассу, если Ася желает остаться, но Ася заторопилась уезжать. Скоро они вышли на лестницу.
– Не пожелал поддерживать родственных отношений? – спросил Валентин Платонович, пристально взглянув на молчаливую девушку.
Она с удивлением обернулась на него.
– А вы откуда знаете?
– Я с самого начала допускал эту возможность! Уже потому, как он отшатнулся от меня, можно было это предвидеть.
Ася молчала. «Вот этот ведь не отрекается же от родных и от своего круга, – подумала она, – а между тем он сын члена Государственного совета, и его мамаша сама говорила бабушке, что у нее всегда готов чемодан с бельем и сухариками на случай ареста Валентина Платоновича».
Все так же молча они спустились вниз. Перед подъездом стояла элегантная машина, Валентин Платонович открыл дверцу.
– Прошу вас, Ксения Всеволодовна. Мы сейчас покатаемся по Москве.
– Как? Ведь у нас же поезд в десять часов?
– Поезд не в десять, а в двенадцать тридцать. Я присочинил немного, боясь, чтобы вам не стало скучно со старухой. Мне хотелось показать вам Белокаменную, пользуясь случаем, что знакомый академик предоставил мне на этот вечер машину.
– Да как же вы распорядились за меня?
– А что ж такое? Ведь смотреть Москву интереснее?
– Конечно, интересней… но мне однажды уже попало за автомобиль, когда я ехала с Рудиным.
– Простите… с кем?
– С Рудиным. Дядя уверяет, впрочем, что это была вымышленная фамилия, но я не совсем уверена.
И она кратко рассказала случившееся. Он кусал себе губы, чтобы не рассмеяться.
– Ксения Всеволодовна, уверяю вас, что все эти запреты относятся только к случайным знакомствам. Впрочем, если вы сомневаетесь, что я есть я, или опасаетесь за целость «бывшего» соболя, я тотчас остановлю машину.
– Да нет, я не сомневаюсь… совсем нет… – И она замолчала, смущенная.
Покатались по Москве. Было и в самом деле интересно, но сквозь это в сердце все время чувствовалась боль от разговора с Михаилом, но все-таки было интересно. Возникло только одно осложнение: в середине какого-то пустого разговора она проиграла pari à discrétion[66], которое предложил Валентин Платонович. Теперь он прочел ей целую лекцию о том, что оплата pari – такой же долг чести, как карточный долг или всякий другой. Причем прибавил:
– Да вы не опасайтесь, Ксения Всеволодовна: ничего особенно страшного я от вас не потребую. Под машину вас броситься не заставлю.
– Ну, так говорите же скорее, что вам надо, чтоб уж не беспокоиться, – сказала она с тревожной ноткой в голосе.
– А вот сейчас выйдем из машины и скажу.
Они вышли, и когда он отпустил машину, то, наклонившись к ней, сказал тоном волка из «Красной Шапочки»:
– Вы должны поцеловать меня!
Она вспыхнула и отшатнулась:
– Что вы, я не хочу! Придумайте что-нибудь другое.
– Нет, Ксения Всеволодовна, только это! Отказываться нельзя никак – долг чести! Да и что тут страшного? Коснетесь моей щеки прелестными губками. У меня нет ни кори, ни скарлатины – никакая зараза к вам не пристанет. Дешево отделаетесь, уверяю вас. А впредь примите мой совет: ни с кем не заключайте pari a discretion.
Ася растерянно смотрела на него.
– Господи, до чего же неудачная вышла эта поездка в Москву! – со вздохом вырвалось у нее.
– И в самом деле неудачная. Разрешите выразить сочувствие. Но так как времени у нас мало, приступимте к делу немедленно. На улице целоваться несколько неудобно… Зайдемте хотя бы в этот подъезд.
Вошли в подъезд.
– Поднимемся повыше – в верхних этажах тише, никто не помешает.
Ася уныло поплелась сзади, опустив голову.
– Ксения Всеволодовна, я вас точно не эшафот веду! По веселей немножко!
Они остановились друг против друга на площадке пятого этажа. Было уже поздно, и на лестнице стояла полная тишина.
– Ну-с, я жду!
Ася стояла с поникшей головой.
– Смелее, Ксения Всеволодовна! Минута – и все будет кончено, – так говорили мне в детстве, когда держали передо мной ложку ужасного лекарства.
Он шагнул к ней, и она заметила в нем внезапную перемену: глаза у него как будто загорелись, дыханье стало прерывисто, исчезло насмешливое выражение. Инстинктивно почувствовав опасность, она попятилась, но он уже обхватил рукой ее шею и приник к ее губам, насильно разжимая их. Трепеща, она пыталась высвободиться. Когда наконец он выпустил ее и, как ошпаренный, сел на подоконник, она возмущенно напустилась на него, встряхиваясь, как зверек:
– Гадкий! Как вы смеете? Кто же так целуется? Не умеете, так лучше не пробуйте!
– Не умею? Я не умею? – искренно изумился бывший паж. – Позвольте, почему же это я не умею? Впрочем, если вы искуснее меня, вы, может быть, дадите мне несколько уроков? Я буду очень счастлив. – Он уже овладел собой и вернулся к обычной манере разговора.
– Сколько я целовалась со всеми, и никто не целовал меня так!
– То есть как это со всеми? С кем же, например?
– Ну, вы прекрасно знаете всех, с кем я живу!
– Ох, Ксения Всеволодовна, ваше счастье, что я не обладаю esprit mal tourné[67]. А вы не допускаете, что женщины целуются одним способом, а мужчины другим?
– Я не только с женщинами целовалась, я и с мужчинами!
– Вот оно что! Интересно – с кем же это?
– Ах, господи. Каждое утро дядя Сережа целовал меня в лоб, а в Светлое Воскресенье я христосовалась с Шурой Краснокутским и с бабушкиным старым лакеем, который всегда приходит поздравлять, и все целовалась нормально, а не как вы!
– Прекрасно! Умозаключения ваши преисполнены мудрости, но несколько скороспелы. Когда-нибудь, вспоминая эту сцену, вы отдадите мне должное во всех отношениях, а теперь бежимте скорее, иначе опоздаем на поезд и надолго застрянем в Москве из-за этого злосчастного пари.
Испуганная этой перспективой, она припустила вниз.
Стоя у окна в коридоре вагона и глядя на исчезавшие одно за другим предместья, она потихоньку вытирала слезы. Валентин Платонович, вышедший из купе с папиросой, подошел к ней:
