Георгий Ишевский - Честь

Он вскинул голову, лицо искривилось улыбкой всеотрицающего презрения.

— Ложь… ложь… Нет Бога… Есть дьявол… женщина, совратившая меня… Бог — это я… Цеге Бог… Мне все позволено… Три дня тому назад я впервые выпил человеческой крови… я убил офицера… за то, что в нем сохранилась честь… честь, давшая пощечину барону Мантэйфель… А может быть я убил Симбирского кадета? Что ты молчишь?.. Симбирского?..

Обессиленный, он снова опустил голову, тяжело дышал…

— Что ты хочешь от меня? — не подымая головы спросил Цеге.

Брагин молчал.

— Я тебя спрашиваю…

— Я хочу получить пропуск в Симбирск…

— В Симбирск?.. Ты снова будешь в родном корпусе, где я учился с Митей… Где Фадеев?.. Полковник Фадеев воспитывал во мне порядочность и честь… Теперь уж поздно… возврата нет… Только никому не говори, что видел меня… Не скажешь?

Он устремил на Брагина больной вопрошающий взгляд и умоляюще спросил:

— Не скажешь?

Через полчаса Брагин получил от Цеге все необходимые документы на легальный выезд из столицы. Цеге широко открыл сейф и застенчиво положил на стол пачку новых кредиток. Комната потонула в тишине неловкого молчания.

— Не брезгуй… возьми на память от Симбирского кадета, от барона Мантэйфель… Руки не подашь?.. Не надо… не надо…

— Подам Симбирскому кадету, другу Мити…

Маньчжурия… Харбин… Последний осколок России, брошенный вихрем революции на чужую землю. Русское влияние, язык, уклад жизни, обычаи, культура и непоколебимая вера в скорую радостную встречу с Родиной. Стих последний аккорд неравной и предательски проданной союзниками борьбы. Сданы в архив: чины, ордена, погоны, шашка, револьвер… Впереди в тонах полной загадочности и неизвестности, расстилается путь новой жизни, путь борьбы за право жить. Новые надежды и разочарования, взлеты и падения, радости и печали.

…Брагину еще раз в жизни при несколько необыкновенных обстоятельствах довелось встретиться с Екатериной Максимилиановной мисс Френч. Живя в Харбине, он даже не знал, что постаревшая, больная, часто прикованная к кровати, мисс Френч тихо доживает свою жизнь в маленьком особняке по Большому проспекту. Потеряв Киндяковку, особняк на Покровской улице, реквизированный и превращенный большевиками в городской музей, мисс Френч, английская подданная, не поехала в Англию, а с русской волной пила чашу беженства и докатилась до Харбина. Она жила с доходов своего ирландского имения, и так как запросы личной больной жизни были уже не значительны, широко занялась благотворительностью. Она числилась почетной попечительницей монастырской больницы имени доктора Казем Бек, и хотя стены больницы ее никогда не видели, они были молчаливыми свидетелями ее доброты, заботы и сердечности. Ее домашним врачем был старший ординатор больницы доктор Борис Николаевич Чистяков.

Монастырская больница для пополнения своих средств готовилась к большому благотворительному балу. В маленькой квартире доктора Чистякова последняя репетиция хора цыган. Плач гитар, огневые мелодии разбитной таборной песни чередуются с грустью непонятой, отвергнутой любви… Брагин большой любитель и знаток цыганской песни, с энтузиазмом управляет хором. Смолк последний аккорд… В гостиную вошел разрумяненный декабрьским морозом Борис Николаевич.

— Господа!.. У меня к вам большая просьба… вернее не у меня, а у мисс Френч… Я только что от нее… Екатерина Максимилиановна очень просит вас завтрашнюю генеральную репетицию провести у нее за ужином, и если возможно, в костюмах… Я всячески отговаривал ее, ибо по состоянию здоровия ей нужен полный покой, а не цыганская песня… но я сам сделал оплошность, сказав, что чавалом хора является бывший Симбирский кадет… Никакие дальнейшие уговоры результатов не принесли… Отказать — обидеть добрую больную женщину, согласиться…

Резкий телефонный звонок оборвал слова Бориса Николаевича.

— У телефона доктор Чистяков… Кто говорит?.. Екатерина Максимилиановна… да, да сказал… одну минуту… Господа, Екатерина Максимилиановна ждет у телефона вашего согласия…

Хор вошел в переднюю… Гитары проговорили отыгрыш… Лида Костерина запела —

Хор ответил припевным согласием.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Просторная столовая в доме мисс Френч залита огнями, огнями жизни. Блестками алмазов со стола сверкает фамильный хрусталь, серебро… Белое поле скатерти выткано разноцветным ковром цветов, вин, закусок… Хор цыган в ярких костюмах дополняет русскую ширь, черные фраки лакеев подчеркивают торжественность момента… Все ждут появления Екатерины Максимилиановны Френч.

Тихо приоткрылась дверь, и в ее просвете, в сопровождении доктора Чистякова, показалась худенькая, сгорбленная женщина. Черное закрытое платье подчеркивало бледность ее лица. Узел редких, влажных, как бывает у тяжело больных, волос был схвачен на затылке черной бархаткой. Волей к жизни дышали только улыбка и глаза.

— Екатерина Максимилиановна! Разрешите представить вам нашего чавала, — сказал доктор Чистяков.

— Симбирского корпуса? — тихо спросила мисс Френч, похолодевшими губами чуть коснувшись лба Брагина.

— Брагин, Георгий…

— Брагин?.. Позвольте… позвольте… Мы где-то сравнительно недавно с вами встречались… Совсем старуха стала… память теряю…

— В Рузаевке…

— Да, да в Рузаевке… Мы вместе завтракали… А как звали этого старика? Я еще обещала навестить его внучат… Так и не довелось, а теперь уже не навестишь… поздно…

— Пал Палыч…

— Да, да Пал Палыч… а внучат помню… Наташа, Ирина и Павел… Дорогие гости, прошу к столу… Чем богата — тем и рада… Спасибо вам, что приехали… Вы со мной, — тихо закончила мисс Френч, обращаясь к Брагину.

Все с радостным шумом сели за стол. Зазвенели ножи, вилки, полилось вино, и первоначальная робость сменилась весельем.

Екатерина Максимилиановна все время говорила о корпусе, нескончаемые волны воспоминаний набегали одна за другой, в случайных брызгах воскрешая имена, моменты, события навсегда затонувшей жизни. Она ничего не ела, а маленькими глотками пила холодную воду, словно старалась охладить пыл нахлынувших воспоминаний.

— Екатерина Максимилиановна, разрешите спеть первую, застольную…

— Конечно, конечно… Я вся внимание…

Гитары дали аккорд, Брагин запел…

Хор дружно взял припев:

Брагин не запел третьего куплета… Недоумевающий хор молчал тишиной уважения к больной женщине в черном закрытом платье. Низко опустив голову, мисс Френч тихо плакала… Крупные слезы капали на шлифованную, белую площадь тарелки. О ком и о чем были эти слезы, знала только мисс Френч.

— Шампанского!!! — резко врезалось в больную тишину.

Засуетились лакеи… Доктор Чистяков подбежал к мисс Френч.

— Екатерина Максимилиановна, помилуйте… вы губите себя…

— Милый доктор, лечить мисс Френч вы будете завтра… Сегодня я хочу жить… Шампанского!..

Она взяла бокал искристого вина и, высоко закинув голову, прокричала:

— «За Симбирских кадет!» Громовое ура цыганского хора раскатилось по столовой.

— Простите мне мою слабость… так вспомнилось… вспомнилась вся жизнь, — тихо сказала Брагину мисс Френч. Она очень скоро овладела собой, и остаток ужина прошел в теплых и веселых тонах. Радушная хозяйка много смеялась, только смех ее был каким-то больным… Кофе и ликеры пили в гостиной. Позже подошли послушать цыганщину профессор Рерих, князь и княгиня Ухтомские, профессор Анэрт, и далеко за полночь в полутемной гостиной слышались аккорды гитар и грусть цыганской песни.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Через 17 дней город облетела печальная весть. Екатерина Максимилиановна Перси Френч оставила мир. Посмертной волей Екатерины Максимилиановны, переданной доктору Чистякову, было желание, чтобы ее последний путь на земле сопровождали ксендз и православный священник…

Белый катафалк, запряженный шестью рослыми лошадьми под белыми сетчатыми попонами, заскрежетал тяжелыми колесами по морозному снегу. Ксендз Витковский, настоятель кафедрального собора о. Леонид Викторов, протодьякон Корестелев, соборный хор, вереница друзей и знакомых отдавала последний долг полуангличанке, полурусской, полукатоличке, полуправославной мисс Перси Френч. Серебряные, золотые, эмалевые венки тихо шелестели листьями… В лучах холодного январского солнца синим огнем лобелий горел несколько необычный венок в виде синего погона с желтыми буквами — «С. К.» На широкой синей ленте, ласкающей венок, золотом было напечатано