Эйсбар накрепко запер дверь в свое ателье с внутренней стороны и впервые почувствовал, что его захламленное ателье — его крепость. Можно драться, к примеру, запаянными в рамы фотографиями — снять их со стены несложно. Он оглянулся в поисках предметов, которые можно было бы трактовать как оружие — мольберт, проявочный аппарат, несколько бронзовых статуэток… Чушь! Эйсбар укутался в плед, разжег камин и подошел к столу в поисках пакетика с Жоренькиной травой. Затянуться бы, впустить в себя равнодушный дым и следовать по его прозрачной тропе в насмешливое спокойствие. Он уже начал укладывать сухие листья в бумажный квадратик, но остановился. Пожалуй, не стоит. Если один морок умножить другим, все спутается окончательно. Его и так сбили с толку — и где, когда обманули, облапошили, подставили? Высыпав траву обратно в пакетик, Эйсбар налил себе полстакана коньяку, залпом выпил и завалился спать. Завтра — к Долгорукому, и вместе с ним — в газету писать опровержение.
Он спал крепко. Утром снилось, будто он, малолетний гимназист, опаздывает с урока математики на сольфеджио, однако между двумя уроками должен успеть побриться и сменить рубашку. От сна осталось будоражащее настроение: был веселый парадокс в том, что он подчиняется школьному расписанию и волнению как маленький, а ведет себя как взрослый. «Нас заманивают в сети кукольные страстишки — вот что символизирует сон», — думал Эйсбар, одеваясь. На душе было спокойнее, чем вечером. Хотелось скорей продолжить работу в монтажной. А статья… Может, не стоит лезть в чье-то безумие? Может, сегодня все будут увлечены новой сенсацией и о вчерашней забудут?
Раздумывая, куда ехать — на студию или к Долгорукому, — он все-таки свернул на студию. Знал — несколько часов монтажа подействуют на него благотворно. Он любил эту внутреннюю готовность к работе, как будто вступают поочередно разные инструменты оркестра и в конце концов все в голове начинает гудеть, как симфоническая команда. В таком состоянии легче говорить с людьми, когда тебе что-то от них нужно. Собеседники оказываются солистами, а солист никогда не победит оркестр.
Эйсбар шел по коридору и напевал. Ни с кем не здоровался. Иногда пристально всматривался в лицо проходящих мимо и — молчал. Монтажная была закрыта, и он долго копался в карманах в поисках ключа. В монтажной его ждали перемены. Фортепиано исчезло. На столе лежал обрывок нотного листа — записка от музыкального гения: «Должен уехать по студийным делам в Ялту. Продолжение партитуры будет выслано письмом. Рабочее исполнение возможно моими друзьями». Далее следовали имена, адреса, телефоны. Викентий не появился ни через час, ни через два. Все еще не теряя присутствия духа — сам просмотрел несколько бобин пленок, отобрал дубли, — Эйсбар решил ехать к Долгорукому. Застать не надеялся, но решил твердо: ждать хоть до ночи, но дождаться эту лису, этого плюшевого павлина непременно. К немалому его удивлению, Долгорукий оказался на месте.
— Я удивлен не меньше вашего, Сергей Борисович! Кофе? Восхитительной обжарки! Прислали друзья из посольства страны Колумбия. Боже, где она, эта Колумбия? Молоко, сливки? Я так и знал: черный. Вот черным глазом смотрите вы на мир, господин Эйсбар! Идите, идите, милая! — Долгорукий отсылал секретаршу, сам разливал кофе по крошечным чашечкам, делал плавные жесты руками: мол, не стесняйтесь, господин хороший, присаживайтесь, кресло мягкое, удобное, и разговор у нас будет, надеюсь, мягкий, удобный. Он не то чтобы суетился, но вставить слово в его гедонистический монолог Эйсбару не удавалось. А кофе действительно был вкусный. — Позитив и негатив вашей бездумной выходки я приказал уничтожить на следующий день после премьеры! Вы уже имели возможность убедиться, что я не терплю такого романтического заигрывания с футурологией. Сказать честно, я тогда очень удивился, как вы, художник жесткой формы, опустились до такого балагана. Фу…
— Но, князь! В контексте идеи фильма…
— Но-но-но! Талант — это как нежная кожа девицы на пляже. Чуть пересидела на солнце, вот уже волдыри, чуть подул ветер, вот уже короста. Талант требует покоя, он, с позволения сказать, нуждается в зонтике. И заметьте — этот зонтик я вам и предоставил.
— Откуда, однако же?..
— Вот именно! — опять перебил Долгорукий. — Откуда? Сколько копий этого эпизода вы напечатали? Не помните? Может быть, где-то ждал своего часа неучтенный позитив? Это вопрос! Перво-наперво я подумал, что вы сами и предоставили этим негодяям злосчастный фрагмент. Вы сами! Не очень верю в ваши политические амбиции — вы не безумец, как ваш приятель господин Александриди, но негодяи располагают определенными финансовыми возможностями. А у вас же много трат. И не только явных, но и тайных, не правда ли?
— Однако вы, как заказчик «Защиты…», могли бы выступить на моей стороне в печати, князь, — вступил наконец Эйсбар. — Вы же знаете, для чего снимались кадры, какое место они занимали в фильме, знаете контекст. Вы можете свидетельствовать, что это не специальная акция! Гесс сейчас где-то около Колумбии снимает кофейные плантации. Монтажер исчез, чему, надеюсь, найдется объяснение, но, впрочем, кому будут интересны слова маленького маньяка резки и клейки кадров! Большинство вообще думает, что готовый фильм появляется прямо из съемочного аппарата, как новомодные колбасы из специальной машины. Не правда ли, князь?
— Сравнение с колбасой прекрасное. Монтажера вашего я не видел, а сам, конечно, никаких показаний давать не буду. Ну подумайте, милый Сергей Борисович, как я вообще могу признать, что таковые съемки существовали в моем ведении? Это же антигосударственная выходка! И что, я оставил ее незамеченной? Как вы себе это мыслите? У вас же отменное драматургическое мышление!
Разговор с Долгоруким исчерпал себя, и через десять минут Эйсбар уже шел по бульвару, чувствуя смутно, что его заговорили, закружили и увели в сторону от существа дела. Обвели вокруг пальца как неразумное дитя? Но зачем? Он скрипнул зубами. Неожиданно выглянуло солнце, заискрились влажные края тротуара, и он вспомнил день два с половиной года назад, когда он вышел после первой встречи с Долгоруким и казался себя великаньим персонажем с картины Кустодиева. Он подходил тогда к монастырю на Страстном бульваре и вдруг поймал себя на том, что видит крыши домов сверху. Тогда Долгорукий тоже угощал его кофе. Однако сейчас имело бы смысл сжаться до размеров воробья и — атаковать с верхней точки. Пернатым камнем да в стекло редакции «Московского муравейника»! В голове у него снова застучали недописанные аккорды сбежавшего гения, и события замелькали перед глазами.
В редакции «Муравейника» ему улыбались толстые щеки, впавшие — наливали водку, барышня в засаленной юбке пыталась повиснуть у него на шее, но опровержение писать отказались.
— Писал сей опус Серж Головецкий, но вчера он и укатил в Китай. Там революционные волнения. Усвистал Серж на транссибирском экспрессе, уже где-то около Царицына бражничает, — вещал некий редакторский чин, поглаживая бороду. — А остальные не в теме. А дельце тонкое… Ох какое тонкое… Так что извините.
В монтажной было по-прежнему тихо. Викентий будто испарился. Эйсбар вспомнил, что монтажер рассказывал про брата, который живет в Серебряном Бору, небольшом поселке на окраине города. Наверное, дом найти будет не сложно. Напротив тира у пруда. Понимая, что суетой дает пищу мороку, Эйсбар все же потащился в Серебряный Бор. Таксомотор несся по новенькому Петербургскому проспекту, и мерное движение по прямой опять успокоило его. В лесочке, который и звался Серебряным Бором, гуляли дети с боннами, звенел птичьими голосами весенний воздух, и Эйсбару на секунду показалось, что из грубой Москвы он перенесся куда-то за границу. Напротив тира действительно стояла милая дачка с круглыми окнами и дверью, вырезанной овалом. Видно, что делал хороший архитектор. Брат Викентия оказался приветливым ироничным профессором. Пригласил Эйсбара к самовару и, хохоча, поведал, что Викентий был него пару дней назад, как обычно, занял денег.
— Вот, собственно, и все, что могу сказать. Наверное, опять проигрался в пух! Вы не знали, что он делает ставки на ипподроме? Уже несколько лет! Надеется получить куш и пустить его на свои технические разработки. Ну вы понимаете — здесь мы имеем дело с целым выводком мыльных пузырей! Уток на нашем пруду видели — птицы в теле, не правда ли? Вот таких же рубенсовских форм и мыльные пузыри.
Эйсбар, не снимая пальто, присел к столу, пил чай и хмуро молчал.
— Посмотрел бы я, сударь, как бы вы хохотали, будучи на моем месте, — произнес он наконец. Эйсбар взял из сухарницы несколько баранок и распрощался с доброхотом.
Около будочки тира крутились два мальчугана — то подходили к прилавку, то, прыснув, отбегали в сторону.
— Боятся, коротышки, взять в руки ружье, но рано или поздно поймут, что плюшевого павлина иначе как выстрелом не прикарманить, — говорил, приветствуя Эйсбара, владелец тира. Эйсбар усмехнулся: «плюшевым павлином» он назвал сегодня Долгорукого. — Сколько пулек желаете, господин хороший? — суетился хозяин, заполучивший наконец клиента.
