Вторым поводом для устройства приема послужил успех Ленни на осенней Парижской выставке. Поводом, вернее, послужило то, что Евграф Анатольев наконец-то соизволил довезти до Ялты Большую золотую медаль, которую получил на выставке «Фантом с киноаппаратом». Французские газеты взахлеб писали о «первой женщине-кинорежиссере», о том, что она «сломала законы старого кино» и «после ее фильмы кино никогда не будут снимать по-прежнему». Анатольев же всю осень носился по Москве с медалью и охапкой вырезок, трубил о своем «неоценимом вкладе», устраивал в «Кафе поэтов» вечера, на которых делился с молодыми синематографистами собственным опытом по всем насущным вопросам, снисходительно бросал в пространство «эта малышка Оффеншталь» и вовсю эксплуатировал местоимение «мы» — «мы снимали», «мы придумали», «мы нашли этот ракурс», «я посоветовал, и мы решили» говорил он, свивая в крендель пухлые ножки, и публике становилось совершенно ясно, кто на самом деле герой дня. И только после гневного письма Ожогина медаль с Анатольевым в качестве бесплатного приложения попала в Ялту.
Прием предполагался широкий. Был зван весь «Новый Парадиз», сливки ялтинского общества. Хотели снять залы дворянского собрания, но раздумали и не жалели о том: собственный сад, украшенный гирляндами светлячков, казался сказочной пещерой. Приехали московские гости. Месье Гайар, довольный, важно вышагивающий по тропинкам с бокалом «Вдовы Клико», раскланивался со всеми так, будто был своим в этом доме, — ведь именно он напророчил Ленни успех. Колбридж, Лилия и Михеев чувствовали себя несколько неловко в этом великолепии. Румяный Неточка Буслаев прибыл в сопровождении родителей, которые старались не отпускать его от себя. Анатольев бегал по дому, всем своим видом давая понять, что он — главный распорядитель бала. Лизхен была печальна и томна. Она вырвалась в Крым не более чем на два дня. Долгорукий ни на шаг не отпускал ее от себя. Сам же, оправившись после покушения, сложил с себя государственные тяготы и собирался в Швейцарию, где намеревался дышать целебным горным воздухом ближайшее неопределенное время. Лизхен мало прельщала перспектива похоронить себя в швейцарских горах, однако… Однако гарнитур из изумрудов, так идущих к ее каштановым локонам и темно-карим глазам, решил дело. Да и вправе ли она теперь оставлять пострадавшего героя, который лишь в ней находит опору и поддержку ослабевшего духа? На приглашение Ожогина и Ленни отозвался даже знаменитый «булочник» Филиппов, который когда-то субсидировал синематографическую автоколонну и теперь стоял возле столика с аперитивами, обсуждая с Ожогиным достоинства разных марок коньяка. Лямские прислали из Соединенных Американских Штатов поздравительную телеграмму и пластинку с виолончельной темой, той самой, что звучала здесь почти год назад, когда Ожогин, скинув волшебный кторовский пиджак, уходил, потерянный, в сад, а за ним, словно кукла на ниточке, шла Ленни. Чардынин хвастался новеньким обручальным кольцом. Старик Лурье притащил допотопную фотокамеру и расставил треногу в самом неудобном месте — на пересечении садовых дорожек. Петя привел сразу двух девушек и теперь не знал, которой из них первой нести шампанское. Кторов с друзьями из шапито готовили какой-то трюк. Ленни, стоя на балконе второго этажа в забавной курточке с яркими заплатками — быстро оправившись после родов, она с радостью и облегчением вновь облачилась в свои маскарадные костюмчики, и от прежней Ленни ее отличали разве что слегка потемневшие волосы и лукавая женственность быстрых движений, — смотрела на прозрачную луну, рано взошедшую на бледный дневной небосклон.
Луна, словно объектив кинокамеры, верховный наблюдатель, выхватывала своим глазом засыпающие внизу горы, море, в волнах которого давно растворился след корабля, что увез Эйсбара в Стамбул, город-студию с его улицами-декорациями, и пляж, где шла съемка и что-то страшное кричал в рупор режиссер, и этот сад, полный светящихся жуков, и стрелы кипарисов, и цветы в стеклянных вазах, и снующих по дорожкам улыбающихся гостей, и каменную террасу, на которую кормилица вынесла два шелковых кокона, и большого грузного человека, что, запрокинув голову, смотрел и не мог оторваться от легкой фигурки, парящей над перилами высокого балкона, и смуглого полуторагодовалого мальчугана, что ковылял по тропинке на неверных ножках, держа в руках деревянную лопатку. Мальчуган увидел в траве светящегося жука, ударил его лопаткой и отбил, как теннисный мяч. Жук, отлетев, попал в ногу большого человека. Тот наклонился. Снизу на него требовательно, не мигая смотрели два разноцветных глаза — один карий, другой зеленый. Глаза Сергея Эйсбара.
Ожогин хотел погладить малыша. Пересиливая себя, он протянул было руку к черноволосой головке, но не смог, отвел глаза и быстро пошел прочь. Настроение мгновенно испортилось. Он ругал себя за то, что опять — в который уж раз! — не смог выдержать взгляда мальчугана, не смог его приласкать. Ленни с балкона видела, как он шарахнулся от малыша. Она сбежала вниз и догнала его в гуще сада. Легко провела ладошкой по спине, обволокла апельсиновым ароматом, скользнула рыжей кудряшкой по уху, окутала невесомыми поцелуями.
— Все хорошо, милый! — шепнула она и растворилась в кустах. Он видел только, как среди веток мелькают ее разноцветные заплатки. Потом она пошла тише, и навстречу ей подплыло серебристое облако.
— Ты простудишься, Ленни! — раздался томный, с ноткой укоризны, голос Лизхен. — А ведь тебе кормить!
— Да что ты! — звонко отвечала ей Ленни. — Я не кормлю. Могу простужаться, сколько душа пожелает.
— Ожогин сказал мне, что ты снова собираешься снимать.
Ленни засмеялась.
— Представляешь, выносила сразу троих — двух девчонок и идею фильмы.
— Ты сумасшедшая! У тебя же дети! Ты что, собираешься куда-то ехать? Да Ожогин тебя не пустит и правильно сделает.
— Нет. — Ленни больше не смеялась, говорила раздумчиво, как об очень важном. — Я не уеду. Буду снимать здесь. Смотри — видишь горы? Помнишь, как мы ездили с тобой в Грецию? Помнишь, какое странное там, в горах, преломление солнечного света? Как будто все размыто, все в дымке и предметы кажутся прозрачными тенями? Мы с тобой тогда говорили об этом. Здесь то же самое. Я столько раз замечала, как свет и тень играют в горах самым причудливым образом. Мне хочется перенести это на экран.
Ожогин вздрогнул. Греция… Размытые тени… Игра солнечного света… Студия мадам Марилиз и он сам — за ширмами — слушает, как рыженькая девчушка рассказывает подруге об Ахиллесе, который восстал из царства Аида и встретился ей в горах в образе пастуха. Ленни… Когда это было? Три, четыре года назад? С этого все и началось. Дымка вокруг лиц… Лара… Электрические лампочки… Пожар… Пистолет… Маленькие ладошки, закрывающие его глаза… Ленни… Все, что произошло с тех пор, вдруг выстроилось перед ним стоп-кадрами, стройным сюжетом, придуманным каким-то верховным сценаристом и сложенным в строгом последовательном порядке верховным монтажером. Сюжетом, в котором нет ничего случайного и лишнего, все закономерно, все так, как должно быть. И гибель Лары, и серебряный пистолет, упавший из его руки в воды Москвы-реки, и старая дача с облупившимися колоннами, и звуки виолончели, разбудившие его одиночество, и — как награда — этот жемчужный вечер, и два шелковых свертка на руках у кормилицы, и рыжая головка, мелькающая в кустах, и даже смуглый мальчуган с разноцветными глазами — все, все имело свой смысл в сюжете его жизни.
— Господа! Господа! — раздался с террасы голосок Ленни. Только что была тут и вот — уже далеко. Как уследить за ней? Догнать? Поймать? Не отпускать? — Господа! Кто желает мороженого со свежими ягодами? Есть фисташковое, шоколадное и ванильное! А вот еще с орехами!
Он ступил на террасу, и она, сразу почувствовав его присутствие, повернула к нему разгоряченное счастливое лицо.
