Эйсбар вошел. В квартире было тихо, и он понял, что прислуги нет — они с Долгоруким одни. Или где-нибудь в дальней спальне возлежит на шелковом ложе лучезарная Лизхен? Долгорукий провел его в гостиную.
— Присаживайтесь, уважаемый Сергей Борисович. Кресла мягки и покойны. — Долгорукий сделал приглашающий жест, но Эйсбар остался стоять посреди комнаты. Словно не замечая этого, Долгорукий разливал по бокалам коньяк. Эйсбар машинально взял бокал, залпом опустошил и не глядя поставил на низкий столик. Долгорукий бросился в кресло, зажег торшер так, что его лицо оказалось подсвечено зловещим красноватым светом, пригубил коньяк и закурил.
— Сигару?
— Вы обманули меня, князь, — глухо произнес Эйсбар. — Пленки оставались у вас.
Брови Долгорукого поползли вверх.
— Помилуйте, Сергей Борисович! Конечно, у меня! А у кого же им еще быть? Странно, что вы до сих пор этого не поняли. Я не держал вас за идиота, — сказал Долгорукий, точь-в-точь повторяя слова Жореньки.
Эйсбар растерялся. Какой откровенный цинизм!
— Вы не только лжец, но и циник, — пробрмотал он, действительно чувствуя себя идиотом, говорящим глупости.
— А вы нет? — удивился Долгорукий. — В этом смысле мы с вами, кажется, выступаем в одной весовой категории.
— Бог с вами, будьте кем хотите. Но ведь вы еще, оказывается, и экстремист! Вы выступаете против существующего строя! Кто бы мог подумать! — Эйсбар уже взял себя в руки, обрел уверенность и начал говорить с насмешливым напором. — Русский дворянин! Аристократ! Связались с террористами, занялись подрывной деятельностью. Зачем, князь? Что вы с этого будете иметь? Никогда не поверю, что лозунги этой швали соответствуют вашим убеждениям. Так что же? Вы не боитесь, что правда вылезет наружу и вам этого не простят? ТАМ не простят?
Тело Долгорукого вдруг начало вздрагивать, потом затряслось, из горла вырвался хриплый клекот, и Эйсбар с изумлением понял, что князь хохочет.
— Я… Я… Я — экс… тре… мист… Ох, не могу! — Князь хрюкал, сморкался, вытирал глаза. — Ох, насмешили, дорогой Сергей Борисович! — Долгорукий перевел дух и заговорил спокойнее. — Я такой же экстремист, как вы булочник. А вам мой совет, милейший, не лезьте, куда вам не положено. Занимайтесь политикой на экране. Это у вас получается лучше.
— Но вы передали мою съемку Георгадзе!
— Конечно, передал. И не только передал, но и придумал эту крошечную, малю-юсенькую комбинацию. А как еще, по-вашему, мы могли выловить эту, как вы совершенно справедливо выразились, шваль, выманить ее из подполья? Агитационный киносеанс — и вот уже полторы сотни человек собираются в одном месте. Заметьте, известном мне как сподвижнику Георгадзе, месте. Ваша съемка оказалась прекрасной наживкой. Вы славно нам помогли, Сергей Борисович. Сожалею только об одном — что больше не могу вам ничем помочь. Вы теперь персона нон грата. Находитесь в ведении жандармского управления.
— Так, значит, обыск в ателье…
— Не обыск, не обыск! — замахал руками Долгорукий. — Несостоявшийся арест! Вам повезло, что в этот момент вы навещали своего чудесного крошку в арбатской квартирке. Молчу, молчу! Мужская тайна! Но оцените и мое благородство — в жандармском управлении ничего не знают об этом тайном убежище. Что касается смертоубийства, которое вы допустили — или спровоцировали? — в Индии, оно так и не было предано в России огласке. И, заметьте, моими усилиями.
— Значит, пленки — наживка… — медленно проговорил Эйсбар. — А верней сказать, наживка — я. И меня заглотнули. Но ведь есть свидетели того, что съемка была сделана для фильмы, а не как экстремистская агитка.
— Да кто же?
— Ну хоть Гесс. Актеры.
— Они видели эпизод в фильме? Нет? Ну вот видите!
— Мой монтажер, Викентий. Он монтировал… — Эйсбар осекся. — Ах, вот оно что, — задумчиво произнес он. — Викентий — единственный, кто видел эпизод как часть фильмы. Видел и пропал… Понятно…
Долгорукий молчал. Видно было, что он наскучил разговором.
— Послушайте, князь, — снова начал Эйсбар. — Я сделал больше половины «Цвета Ганга». Монтажная заперта. Доступа к материалам нет. Верните мне их, и я уеду.
— Идите в жандармское управление, — зевнул Долгорукий. — Они все забрали. И, если вас не арестуют… Если вас не арестуют, я очень удивлюсь!
— Подлец! — крикнул Эйсбар, бросаясь вперед и налетая на чайный столик.
— Тише, тише! — Долгорукий выставил вперед обе руки, как бы ограждая себя от его нежелательных порывов. — Пора бы вам понять, любезный Сергей Борисович, что есть режиссура и Режиссура. Одна режиссура творится на съемочной площадке в свете юпитеров. Но ведь жизнь тоже нуждается в постановке, ей тоже нужна режиссура. Далее следует нехитрое логическое умозаключение: если есть режиссеры, значит, должны быть и статисты…
Долгорукий все журчал и журчал, а перед глазами Эйсбара вдруг встала пелена. Ему почудилась реальная съемочная площадка. Режиссер на вышке кричит что-то в рупор. А внизу, под его ногами, течет река человеческой массы — той, что он видел в Индии, что снимал в «Защите Зимнего», — массы без лиц, слепой, глухой, послушной, безропотной. Потом он увидел внутренним зрением, как камера «наезжает» на этот поток, укрупняя изображение. Появляются отдельные фигуры, вырисовываются лица. Они кажутся ему знакомыми, и он с ужасом понимает, что масса состоит из тысяч, сотен тысяч Эйсбаров — это его черты, его фигура, это — ОН. Режиссер продолжает кричать, и масса, повинуясь его воле, разворачивается, останавливается, снова начинает двигаться. Выходит, он — безликая часть массы, статист, которым управляет самозваный режиссер. Он провел рукой по глазам, чтобы отогнать видение.
— …и тот, кто был режиссером на съемочной площадке, в жизни — пуфф! — оказывается исполнителем. И, заметьте, далеко не главной роли, — выплыл из морока голос Долгорукого.
Эйсбар молчал. Рука сжимала в кармане пистолет. Голова работала четко. Лоб был холоден. Он улыбнулся.
— Но ведь можно и ошибиться, дорогой князь, — спокойно сказал он. — Возомнить себя режиссером, а потом — пуффф! — случайно выронить из рук рупор. А кто-нибудь, кого вы считали статистом, его подберет.
— Образно, Сергей Борисович, что и говорить, образно, — промурлыкал князь. — Но…
— Но вот в чем ошибка, — перебил его Эйсбар. — Режиссер всегда остается режиссером. И сам выбирает статистов, которые играют по его правилам.
Он медленно вытащил из кармана пистолет, поднял, прицелился. На лице Долгорукого появилось удивленное выражение.
— Забавно, — с растерянной улыбкой сказал он.
Эйсбар так же медленно нажал на курок. Раздался глухой хлопок. На мгновение ему показалось, что он видит, как летит пуля. В следующее мгновение Долгорукий нелепо взмахнул руками — «Как гусь!» — успел подумать Эйсбар, — дернулся и обмяк в кресле. На лице его по-прежнему было удивленное выражение.
Эйсбар хладнокровно вытащил из кармана платок, тщательно вытер пистолет и отшвырнул в угол. Потом оглянулся в задумчивости. Стакан из-под коньяка. Он вытер и его. Вроде бы больше ни до чего не дотрагивался. Ах да, ручка двери. Звонок. Он вышел в прихожую. Обернув руку платком, открыл дверь, отер ручку с внешней стороны, затем звонок. Ногой захлопнул дверь и выбежал на улицу.
Что ж, этот выстрел придал законченность происходящему. Зигзаги, круги, которые он наворачивал по городу, выстроились в одну линию и далее — в точку. Теперь оставалось исчезнуть. Навсегда? Все бросить? Переждать скандал? А все-таки — смертельной ли оказалась пуля? Ночной воздух не освежил его. Временное спокойствие сменилось горячкой. В голове Эйсбара стучали быстрые аккордики юного гения, написанные для «Цвета Ганга». Мыслями он пытался попадать им в такт: чтобы не растеряться, не остановиться. Драматургия детектива требует в данный момент непрестанного движения — и надо ей следовать. Итак, если пуля смертельна, он в безопасности. Подозрение падет на шута Жореньку, а уж тому не отвертеться: его пистолет валяется в гостиной Долгорукого. А если нет? Тогда что? Его начнут искать завтра же утром? Надо срочно бежать из города. Он кружил по улицам. Мелькали подворотни, окна с неверным светом ночников, покачивающиеся фонари. На одном из перекрестков ветер отрывал от театральной тумбы бумажный плакат и раскачивал его, как флаг. Старый плакат — на нем красовался кулак боксера в кожаной перчатке. Ветер носил его взад-вперед, и казалось, будто чья-то рука борется в неверном свете уличного фонаря с невидимым противником. Эйсбар вспомнил — это фотореклама из серии, которую несколько лет назад сделала Ленни Оффеншталь. Знаменитый поэт на фото рекламирует спортсменское снаряжение. Эйсбар остановился. Удар! Еще удар по темноте бумажным кулаком. Надо ехать на юг. К Ленни. В Ялту. Сказать ей, что нужна помощь. Она поможет — она стойкий гвоздик, на нее можно рассчитывать. Во время съемок в нее стреляли — она поймет его ситуацию. Придется сделать паспорт на другое имя. Пароход. Дым из трубы. Поднимают трап. Отдают швартовы. В Турции, а еще лучше в Африке, он как-нибудь переждет. Значит, на вокзал. Но… Он свернул в сторону Арбата. Быстро поднялся по лестнице.
