— Некоторый человек был богат… — начал он. — Он одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно. И был также некоторый нищий именем Элеазар, который лежал у ворот богача в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача, и псы, приходя, лизали струпья его. Умер нищий и отнесен был ангелами в лоно Авраамово. Умер богач и похоронили его. И в аде, в муках, увидел он вдали Авраама и Элеазара на лоне его и возопил: «Отче Аврааме, умилосердись надо мною и пошли Элеазара смочить конец перста своего в воде и прохладить язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем». Но Авраам сказал: «Чадо, вспомни, что ты получил уже доброе в жизни своей, а Элеазар злое. Ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь. И сверх того, между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, а также и оттуда к нам не переходят». Тогда сказал богач: «Так прошу тебя, отче, пошли Элеазара в дом отца моего, ибо у меня пять братьев: пусть он расскажет им все, чтобы и они не пришли в это место мучения». Авраам же отвечал ему: «У них есть Моисей и пророки — пусть их слушают». А богач сказал: «Если кто из мертвых к ним придет, скорее покаются». И тогда Авраам сказал ему: «Если Моисея и пророков не слушают, то, если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят…»
И уже тогда, когда он договаривал последние слова своей притчи, в его душе поднялось глухое противление тому, что он говорил: он будит зависть, злобу, злые надежды отомстить ненавистным хоть там, за гробом… Потупившись, полный горечи, он молча думал, а вокруг него толпились слушатели-бедняки и смотрели на него восхищенными, благодарными глазами.
— Рабби, там во дворе стоит мать и братья твои… — сказал ему Симон Кифа. — Они ходили в Капернаум повидать тебя и, не застав, по нашему следу пришли сюда…
— Какая мать? Какие братья?.. — весь отравленный горечью, сумрачно сказал он. — Только тот, кто исполняет волю Отца моего, брат мне и сестра, и мать…
Но он все же поднялся и вышел к своим. Те приветливо поздоровались с ним и смотрели на него с тупым недоумением: с одной стороны, это был их Иешуа, который вырос с ними и на которого все они смотрели немножко как на пустого малого, все гоняющегося за ветром в поле, а с другой стороны, о нем говорит уже вся Галилея и болтают, будто собирает он немало денег с народа.
— Слушок у нас тут прошел, что царь Ирод велел поглядывать за тобой маленько… — двигая своими кустистыми бровями, сказал Иаков. — Ты бы остерегался… И тебе неладно будет, если изловят тебя, да и нас к ответу притянут, пожалуй… Скажут: чего глядели, чего не донесли?.. Нынче, знаешь, время-то какое…
Это было ложью: они просто опасались его, и им хотелось удалить его из Галилеи. Иуда, младший, франт и весельчак, отозвал Иешуа в сторону и попросил у него взаймы: здорово он тут в Цезарее поистратился!.. И он, смеясь, многозначительно подмигнул нахмурившемуся Иешуа…
— На такие нужды у меня денег нет… — сумрачно сказал Иешуа. — Да и вообще я ничего не имею…
— Это с твоей стороны не хорошо не выручить брата… — сказал, нахмурившись, Иуда. — Все говорят, что ты здорово зарабатываешь теперь…
Иешуа, подавив тяжелый вздох, повернулся к нему спиной и. пошел к своим, чтобы проститься с ними.
— Нельзя его одного оставить… — рассудительно говорил обступившим его любопытным Иаков, стоявший к Иешуа задом. — Он маленько… того… из себя вышел…
И он выразительно постучал себе по низкому лбу пальцем…
Сзади раздался тихий и горький смех. Иаков испуганно обернулся.
— Враги человеку домашние его… — тихо и горько сказал Иешуа.
И, повесив голову и ни с кем не простившись, он вышел со двора синагоги…
Он был тревожен: перед глазами вставала кровавая судьба Иоханана и та встреча с ядовитой Саломеей в Иерусалиме. А сделано так мало — можно сказать, что, собственно, ничего еще не сделано… И под вечер они оставили глухую деревеньку, — он так понравился жителям, что они никак не хотели его отпустить — и пустынными тропинками направились в Капернаум. В Капернауме они не остановились, но, перейдя Иордан, пошли в сторону Вифсаиды Юлия, которая находилась уже во владениях тетрарха Филиппа и где можно было быть безопасным от преследований Ирода…
Повсюду в народе было заметно сильное возбуждение. Люди толпились на перекрестках, о чем-то перешептывались и одни смотрели на него испуганными, недоверчивыми глазами, а некоторые многозначительно подмигивали ему издали: «Мы-де знаем уж все!..» Чувствовалось, что в море народном готовится вздуться какая-то большая волна…
Когда поутру они проснулись в небольшой деревушке, они с удивлением увидали, что из-под горы, от Иордана, с галилейской стороны валит большая, в несколько сот человек толпа. Она сразу залила всю деревню. Откуда-то на злом черном скакуне вылетел гигант Варавва.
— Брось!.. — строго кричал он своим глубоким голосом, и грозно было его иссеченное мечами лицо. — Кто позволил вам это? Почему не подождали вы сигнала?.. Разойдись все!..
— Иешуа, брат… — бросился вдруг к нему рыженький Рувим. — Народ зовет тебя! Идем…
— Куда? Зачем?..
— Народ хочет поставить тебя царем…
Иешуа широко раскрыл глаза.
— Меня?.. Царем?..
Варавва что-то кричал в толпу. Она возражала… Не обращая внимания на вопросы взволновавшихся учеников, Иешуа, повесив голову, пошел в горы. По народу пробежало замешательство. Кто-то ругался скверно….
— Иешуа, рабби, да что ты?.. — приставали к нему. — Становись во главе их и идем на врагов… Сразу вся страна загорится… Посмотри, как все ждут тебя!..
Не поднимая глаз и ничего не слушая, он уходил в заросли — среди приветственных криков селяков, ругательств и смеха… Когда он скрылся, селяки накинулись один на другого с обвинениями, а потом, выкричавшись, стали смеяться. И, галдя, потянулись к Иордану…
— Тогда ты, Варавва, становись!.. — весело крикнул кто-то великану, рысью обгонявшему селяков.
— Жди сигнала!.. — сурово бросил тот.
И исчез в облачке пыли…
На другой день к вечеру, пыльный и усталый, Иешуа пришел в Капернаум, к Иониным. Сейчас же сбежались его ученики. Все были смущены и не знали, что делать. Но Иешуа принес из гор новое решение…
— Люди ничего не понимают… — в тоске говорил он. — Я пришел не для того, чтобы завладеть властью и богатствами, а для того, чтобы раз навсегда вырвать эти плевелы из жизни с корнем. Может быть, мы, в самом деле, действовали слишком мягко и осторожно. Теперь мы должны разом и открыто порвать с мертвым законом и с законниками…
Ученики смущенно слушали: это было страшно.
— Ох, не было бы худа!.. — тихонько уронил Симон Кифа. — Ты поберег бы себя, рабби, немножко…
Утомленное лицо Иешуа омрачилось.
— Отойди от меня, сатана!.. — с совершенно необычной для него резкостью вырвалось у него. — Ты мне соблазн… Не о божеском ты думаешь, а о человеческом…
Мягкий, Кифа очень смутился и виновато заморгал своими голубыми глазками.
— Ты не сердись, рабби… — робко сказал Матфей. — Но со вчерашнего дня народ опять переменился к тебе… Очень все осерчали, что ты не захотел идти с ними…
Действительно, когда через несколько дней, успокоившись, Иешуа вышел с учениками на проповедь по окрестным деревням, везде их встречали угрюмые, хмурые лица, а иногда слышались и насмешки и грубость. Старый фарисей, живший на окраине Вифсаиды и притворявшийся чуть не учеником Иешуа, а на самом деле по поручению иерусалимских храмовников наблюдавший за ним, громко выражал свое негодование на глупость народа. Он усиленно приглашал Иешуа заходить к нему всегда, как только захочется… Было совершенно ясно: не только проповедь, но и самое пребывание в Галилее было пока для Иешуа невозможно. Бродячая жизнь, которою жил он вот уже столько времени, начала тяготить его.
— У лис есть свои норы, у птиц гнезда, — в тоске вырвалось у него раз, — а вот сыну человеческому негде головы преклонить!..
И ядовито шепнул тайный голос: а кто виноват?.. Душа замутилась сомнением: не слишком ли он много требует от себя и от человека вообще?.. Всплыл милый образ Мириам вифанской… Но все это было теперь точно далекий сон…
В ту же ночь он с совсем разбитой душой тайно скрылся от учеников и пошел в языческую сторону, к Тиру, чтобы отдохнуть в одиночестве от всего, еще раз все продумать и, может быть, увидеть вблизи то, что издали, точно из окна, показывал ему Никодим…
Безбрежный языческий мир шумно и ярко-цветно раскинулся перед ним. Он видел многоколонные прекрасные храмы, перед которыми курились жертвы, дворцы богатеев, в которых были собраны сокровища со всех концов земли, улицы, переполненные людьми всех народов земли, огромными верблюдами, маленькими осликами, буйными моряками, величественными жрецами и накрашенными женщинами, огромную, горластую гавань, в которой теснились корабли со всех стран света. Он плохо понимал здесь людей, и они плохо понимали его, но этого мало: им было просто некогда в бешено кипящих водоворотах этих разговаривать с ним, даже просто взглянуть на него. Здесь он впервые узнал, как бесконечно он мал и никому не нужен. И что здесь жалкое слово его, которое там, среди гор галилейских, казалось иногда способным перевернуть всю жизнь?.. Правда, и здесь, в Тире, была большая иудейская колония, но эти люди были больше заняты торговлей и барышами, чем царствием Божиим. Да и не хотелось видеть и слышать то, от чего устал он и в Иерусалиме…
