Ему не хотелось продолжать, перечень был бесконечен. Каково читать все это в глухом литовском поместье, под охраной нескольких десятков нанятых волонтеров?
«Жизнь уже не считают ни во что. Я рад приезду Сахарова – все это кровоприношение не будет на моей ответственности. Хотя много еще прольется крови…»
Ответственности он не боялся; просто понимал, что страна, а вместе с ней и Саратовщина, погрузилась в пугачевскую бессмыслицу. Он понимал и крестьянские интересы… но сделать ничего не мог. Когда по приволжским степям гуляет всеобщий бунт, разговоры о земельных реформах бессмысленны. Да без роты солдат сейчас никуда и не покажешься. Но надо ведь и семью успокоить. Бодрее, бодрее!
«Целую, обожаю тебя, ангел. Деток целую».
Поезда переполнены куда-то бегущей помещичьей братией, напрочь растерявшей екатерининскую вельможность. Да и крестьяне, кто побогаче, заодно. Погром! Всеобщий, бессмысленный погром! Но есть же Бог на небе?..
«Сегодня приехал Сахаров, он очень мил. Также говорит о том, что меня прочат в министры, а ты, душа, уже горевала. Слава Богу, мне никто ничего не предлагал, а уже газеты начали по этому поводу ругаться. Да минует меня чаша сия. Целую, люблю, твой».
Но что мог сделать присланный на помощь генерал-адъютант Сахаров? Войска… нужны войска! Но их не было. Царский адъютант приехал как в гости, с одним-единственным своим адъютантом. Губернатор поселил его в одном из боковых крыльев, приставил стражу и вынужден был занимать милейшего генерала светскими чаепитиями. Что еще оставалось?
– Вы пока отдыхайте. А я по примеру бунтарей буду собирать свои дружины.
Да, пришла и такая мысль: объединить насмерть перепуганных, сбежавшихся в Саратов землевладельцев. И… не имея законодательной власти, приказать:
– Отдайте бунтующим крестьянам половину своих поместий! Во имя спасения другой половины!
Сам он уже сделал это. Где под видом аренды, где под видом отработки, а где и просто в подарок после потерь на войне кормильца…
Неисправимый романтик, а не либерал и не черносотенец. Екатерининские вельможи, в страхе сбежавшиеся из своих поместий, собранные воедино, зашептались:
– Ну да, держи карман шире!
– У тебя, молодой человек, есть еще поместья на западе, а у нас нетути…
– Это ж надо что надумал! Родовые гнезда взять и разорить…
– Разор от холопов, разор от властей!..
А сами во всяком случае половина точно были и без того разорены. Пепелища на месте поместий. Крапива вздымается. Но… мое! Погублю… да никому не отдам!
Они не понимали, что губернатор и сам против «черного передела». Это народившиеся кадеты во главе с профессором Милюковым, тоже от страха, начали орать о «добровольном переделе», словно не видели, что он все равно кончится «черным» переделом. Когда половина крестьянской России живет без кола без двора, иначе и быть не может. Кадеты шляются по заграницам, а возвращаясь во взбаламученную Россию, бьют кулаком в грудь: «Мы – конституционные демократы! Даешь народную конституцию!»
Ничего от дворянства не добившись, Столыпин пригласил на вечерний чай братца и бедную княгинюшку из рода Гагариных.
Братец, как и все, тоже трусил, боясь все потерять. А княгинюшке Глафире Ивановне терять было нечего. У нее-то, в отличие от других Гагариных, и землицы почти не было. Жила на то, что получила за свой родовой дворец. Поэтому она была посмелее братца:
– А что, Алексей Дмитриевич? Ведь дело Петр Аркадьевич говорит. Еще не погорели? Так не зарекайтесь. Пока не сожжены, почему бы и не съездить к вам в гости? Я женщина, милый друг, свободная… с божьей-то помощью…
Грусть о покойном гуляке-муженьке была чисто женская, показная. В дорогу Глафира Ивановна собралась с плохо скрываемой радостью. Была она не старше Ольги Борисовны, но не имела ни пяти дочерей, ни сынка. Единственное оставшееся Серафиме Ивановне в наследство именьице было, видимо, в таком состоянии, что она не приглашала к себе в гости заехать, хотя и по дороге приходилось.
Зато братец Алексей Дмитриевич холост, весел и беспечен. Семья у него, как и у всех, была вывезена в Саратов. В присутствии хохочущей дорожной дамы даже Петр Аркадьевич, забывая свое губернаторство, готов был согласиться на неурочный пикник у безымянной речушки, попрятавшейся в лесистый овраг. Но между оврагом и остановившимися каретами решительно заступил дорогу Недреманное око:
– Позвольте, Петр Аркадьевич, не согласиться. Место опасное. Надо ехать вскачь. И тем более не обнаруживать, кто в карете. Прошу закрыть окна.
Подполковник был серьезен и настойчив. Еще в городе он самолично снарядил вторую, очень неприметную карету и усадил туда пятерых полицейских с винтовками. Да и губернатору посоветовал взять самый неприметный экипаж.
Петр Аркадьевич глянул на братца и княгинюшку и велел кучеру:
– Вот что, братец: аллюр три креста!
Когда надо, он говорил без барской прихоти. Кучер взял свою пару в кнуты. Карета с сокрытыми в ней полицейскими осталась позади – лошади у них были похуже. Когда выскочили из овражья на простор, там началась стрельба. Была ранена одна из лошадей, рубили постромки.
Подполковник ничего не стал объяснять, лишь предупредил:
– Обратно придется ехать другой дорогой.
Столыпин пожал ему руку, ничего не ответив.
Уже было недалеко и до села Столыпина. У межевых столбов обочь дороги попарно стояли мужики с ружьями. У одного на плече, как дубина, торчала даже винтовка с примкнутым штыком. Братец вышел переговорить с ними. Дальше встречал уже управляющий, расторопный и хваткий малый. Как выяснилось, из здешних немцев. Он знал о приезде барина. При всем хвастовстве телеграфа у Алексея Дмитриевича не было; просто он послал вперед верхового.
– Ну что, Отто, – по-свойски приказал братец, – корми моих гостей да показывай поместье. На всех ли дорогах охрана?
– На всех, Алексей Дмитриевич. Но не полагаясь на ружья, я без вашего приказания позволил некоторую вольность…
– Какую?..
– Сами понимаете, сейчас самое голодное время. Новый хлеб еще не жнут, так что, Алексей Дмитриевич, я вашей властью велел отпустить на каждый двор по пуду пшеницы. Сказал, что взаимообразно, но ведь, пожалуй…
– Пожалуй – не отдадут!
На лице помещика затвердел нешуточный гнев. Петр Аркадьевич поспешил смягчить его:
– Нет, каков молодец управитель! Не поступи он столь благоразумно, пшеничку могли бы и силой забрать. Уступи мне, братец, своего управляющего? Мой без моего тычка сам ничего не решает. Отто, пойдешь?
Управляющий понятия не имел, с кем разговаривает. Но заступничество оценил:
– А это как мой барин посмотрит…
Барин спохватился:
– Нет, Петр Аркадьевич, дудки! Мне самому такие люди нужны.
Ну, нужны так нужны. С тем и в господский дом отбыли.
После долгого веселого обеда, пользуясь долгим летним днем, осматривали хозяйство. Уцелевшее и не разграбленное в этой смуте, оно было, пожалуй, лучшим в Саратовщине. Истинно, на немецкий лад поставленное хозяйство. Не говоря об огромном зерновом клине, при трехпольном-то севообороте, укоренилось и производство местных семян; они не только свои потребности удовлетворяли, но и на продажу шли. Сады, сады! И отнюдь не для помещичьей красы – целые загоны хорошо опаханных яблонь, вишен, слив и груш. Даже винограда немного зрело. Бахчи с арбузами и дынь. Всякая овощь в пойме реки Алаи. Плодово-ягодный винзавод. Мясное и молочное стадо черно-белой немецкой породы. Сыроварня. Маслобойка. Конный завод. Свинарники, полные йоркширской породы. Тонкорунное овцеводство со своим шерстяным заводишком. И многое другое, что позволило Столыпину вечерком в роскошной, тенистой беседке с губернаторской завистью поразмыслить:
– Да, Алексей Дмитриевич… Вот уж чего б не хотелось – так разбоя в таком славном хозяйстве.
– И мне б не хотелось, Петр Аркадьевич, – согласился братец-помещик. – Роту драгун не изволите поставить у меня на постой? Кормить и поить буду за свой счет.
– Роту… Ох, Алексей Дмитриевич, шутник ты. Пятеро полицейских со мной, да и тех отдавать я не волен. А если что волен, так вот это, послушай…
И он изложил прожект, который возникал у него и в Ковно, и в Гродно, и даже здесь, в охваченной пожаром Саратовщине.
В отличие от кадетов, неизвестно откуда появившихся, в перераспределении между крестьянами помещичьих земель он не видел никакого смысла. Пустой лозунг, который без гражданской войны не исполнить. Попробуй-ка без насилья посягни на частную собственность! Это у кадетов, а тем более у большевиков, все просто: грабь награбленное! А если это «награбленное» создавалось веками, как у тех же Столыпиных? Между прочим, за верную воинскую службу давалось. Нынче так не служат! Гибнет армия в никому не нужной Маньчжурии: гибнет под Мукденом и Порт-Артуром. Тонет целая эскадра в чужих водах. С востока на запад тянутся эшелоны с обрубками человеческих тел… в основной массе – крестьянских. Какими глазами, если их не выжгло снарядами, глянут они на это процветающее село Столыпино?
