– Ну разодолжил старик! Умен, ничего не скажешь.
– А ты что, блаженных придурков видала? Вот на чью только мельницу Тимофей Архипыч воду-то льет, о том подумать надобно. Не на твою, это уж точно.
– Так взять его немедля в Тайный приказ, все выведать!
– Ой, не торопись, ласонька, не торопись! Юродивых мучить – последнее дело. За вельмож берись – обойдется. Из них у каждого на одного друга-приятеля сто врагов-недругов набежит, каждый про свою шкуру думать станет. А за юродивыми народ встанет, толки пойдут, тебя винить станут. И без Тимофея Архипыча обойдешься.
– Не с того, так с другого, а начинать придется.
– Это верно, без розыску не обойтись. Вон как благовест-то к твоему избранию был, люди какие разговоры разговаривали: будто набат и не к бунту ли, а то, мол, нашей братьи, кто тому бунту был бы рад, человек триста в одной Москве наберется.
– Кто говорил, мамка?
– Да опять дорожка к сестрицам твоим тянется. Ихние приспешники промеж себя толковали.
– Пойми ты, старая, не могу я сестриц трогать, что они ни делай, не могу! Они здесь жили, у них здесь знакомства заведены. Вот кабы не стало их, кабы руки мне развязали!
– А ты на Бога, ласонька, уповай, у него не без милости.
– Да какая милость, молодые обе, здоровые, меня переживут.
– Это как же им императрицу пережить? Статочное ли дело!
– Вот а я, старая, видеть их не могу. Катерина вроде обнимает, слова всякие приветные говорит, а Прасковья глаз не подымет, рта не раскроет, волк волком глядит, отвернусь только. Во дворец из-под палки едет. Все бы в доме своем меншиковском сидела, с приспешниками своими толковала. Думала, подкосит ее смерть мамоновская, ан она как каменная, слезинки не проронит, слова жалостного не скажет. Иной раз жуть берет, на нее глядючи. Теперь вот что-то в монастырь Донской зачастила.
– Не за молитвой, матушка, вот уж не за молитвой.
– Знаю. Церкву там Дарья Арчиловна строить надумала – родные гробы все у них в Донском.
– Царевна Имеретинская?
– Перестань, старая дура, Дарью царевной называть. Одна у нас сейчас царевна – Прасковья. А той имени да прозвища отцовского за глаза хватит.
– Что-то больно развоевалась, Анна Иоанновна, отец-то у Дарьи и впрямь на царстве сидел, братец Александр Арчилович всегда царевичем прозывался еще при Петре Алексеевиче.
– То-то и оно, что при Петре Алексеевиче. Еще бы при царе Горохе, так и совсем хорошо. Сказано, запретила я ее царевной звать, и все тут. А ты со своими резонами дурацкими помолчи лучше, в гнев меня не вводи.
– Да уж ладно, не гневись. Не стоит та старая девка гневу твоего государского.
– А чего сказала, не за молитвой Прасковья с ней ездит?
– Да вот дослушай лучше, что люди толкуют. Будто церкву ту Прасковья Иоанновна в память усопшего супруга своего строит, а чтоб подозрения не было, деньги Дарье передала, та за строительницу и ходит.
– Во оно что!
– Не только, не только, матушка. Церква-то та, примечай, государыня, Усекновения главы Иоанна Предтечи, вроде как по невинно убиенном, насильно смерть приявшем. Вона как хитро задумано. А ты – молитвы!
На первый взгляд, отношение исследователь – документ выглядит совсем просто. Исследователь прикладывает все силы, чтобы по возможности быстрее получить необходимый материал и тут же, не теряя ни минуты, узнать, из чего он состоит. На самом деле все складывается гораздо сложнее. Ведь вымечтанный документ – это еще к тому же твоя жизненная ставка: он может оправдать, но может и так же легко обмануть твои ожидания, а то и вовсе опровергнуть концепцию, с которой сжился, в которую, казалось бы, естественно и просто укладывались до тех пор все найденные факты. И есть ни с чем не сравнимое наслаждение уверенного ожидания: еще минута-другая – и все станет понятным. С верхнеуральским сборником эти минуты особенно хотелось затянуть.
Прежде всего – почему Верхнеуральск? В этом богом забытом городке при впадении в Урал речушки Урляды, где-то на восточном склоне Уральского хребта, могла существовать в обиходе местных жителей рукописная середины XVIII века книга. Но присутствие в ней «Сказания» о Клименте давало все основания считать, что сборник составлял собственность кого-то из москвичей, капризами судьбы заброшенного в глушь и бездорожье. Причина? Скорее всего, ссылка. Верхнеуральск был основан всего лишь в 1734 году, до 1775 года носил название Верхояицка и входил в состав Уйской охранной линии. Впрочем, в 1755 году он оказался в центре событий так называемого Бурзянского бунта, охватившего башкир и мещеряков. Сборник мог составлять собственность кого-то из присланных для его подавления офицеров. Трудно себе представить, чтобы кому-нибудь, кроме жителей Замоскворечья, была интересна история местной церкви, не прославившейся никакими общеизвестными святынями.
Начиналось «Сказание» с того, что в последние годы царствования Анны Иоанновны в московском климентовском приходе находились палаты Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, в них не жившего. По предположению автора «Сказания», пребывал Бестужев-Рюмин постоянно в Петербурге. За оставленным на произвол судьбы хозяйством надсматривал бестужевский управляющий Иван Данилыч Монастырев.
Приход богатством не отличался. Климент быстро ветшал. Совершать в нем богослужения становилось год от года опаснее. Тогдашний настоятель церкви, семидесятилетний старик, состоявший в приходе несколько десятков лет, и подружившийся с ним Монастырев решились просить вельможу о вспомоществовании. В своем письме Бестужеву-Рюмину они просили о деньгах и – чтобы подсластить пилюлю, поскольку вельможа щедростью не отличался, – о лекарствах. Было известно, как увлекается граф их составлением. Однако расчет оправдался только наполовину: лекарства в скором времени пришли, деньги – нет.
Когда дворцовый переворот привел на престол Елизавету Петровну, повествовал автор «Сказания», Бестужев-Рюмин деятельно помогал цесаревне и в честь знаменательного события решил возвести новый храм. При этих-то обстоятельствах и припомнилась ему забытая московская церковь, престольный праздник которой на редкость удачно приходился на день восшествия новой императрицы на престол. Бестужев-Рюмин щедрой рукой выделил на строительство семьдесят тысяч рублей, заказал придворному архитектору план и фасад и отправил в Москву для ведения работ надворного советника Воропаева.
Заслуживало ли доверия «Сказание»? Во всяком случае, в целом ряде утверждений его можно было легко проверить. Палаты Бестужева-Рюмина в климентовском приходе в первой четверти XVIII века действительно существовали – о них говорили совершавшиеся прихожанами акты купли-продажи «в смежестве». Управляющий Иван Данилович Монастырев часто упоминается в бестужевском архиве. Помимо Москвы ему приходилось заниматься недвижимостью хозяина и в Петербурге, и в подмосковных. Автор не ошибся ни в его имени и отчестве, ни в фамилии. Священником, несколько лет состоявшим в приходе, был, скорее всего, Семен Васильев, хлопотавший о починке здания и в двадцатых, и в сороковых годах.
Правда, Бестужев-Рюмин не бывал в Москве вовсе не потому, что предпочитал ей новую столицу. Служебные дела долгие годы держали его за рубежом. С 1720 года «боярин», как называли его приходские документы, состоял русским резидентом в Дании, с 1731 года в Гамбурге, с 1734-го снова в Копенгагене, а до 1740 года посланником при нижнесаксонском дворе. Приезды в Россию были нечастыми и обычно ограничивались одним Петербургом. Гораздо труднее себе представить, где и по какому адресу Бестужева-Рюмина могло найти просительное московское письмо.
Но зато редкой и вполне портретной чертой было увлечение вельможи химией. Где бы ни приходилось находиться Бестужеву, он всюду оборудовал превосходную химическую лабораторию и набирал необходимых для работы в ней помощников из числа профессиональных химиков-фармацевтов. Опыты в бестужевской лаборатории велись постоянно, и притом с его непосредственным участием. В своем увлечении химией Бестужев-Рюмин не был одинок Как утверждала молва, один из побочных сыновей Елизаветы Петровны делал серьезные успехи в этой области и погиб во время взрыва лаборатории своего учителя Лемана. Бестужева-Рюмина больше всего занимало искусство врачевания и составления новых лекарственных препаратов.
Это был тоже вариант поиска, связанного со смутными воспоминаниями детства: нехитрый, но обязательный набор домашней аптечки. Нашатырно-анисовые капли, венское питье, капли датского короля, английская соль, бестужевские капли – в самих названиях крылось что-то от далеких стран и магических средств. А здесь еще возникала и прямая связь с Климентом.
«Какие капли? Бестужевские? Таких нет». – «Бестужевские капли? Давайте рецепт, в готовых формах не бывают». – «Бестужевские капли? Да-да, превосходное средство при нервном истощении. Лет двадцать назад мы их еще имели в своей аптеке». Ответы зависят от возраста и опыта фармацевтов. Старшее поколение помнит. Благодарно помнит. «Хотели бы выписать бестужевские капли? Боюсь, не всякому врачу знакома пропись. Могу подсказать: спирто-эфирный раствор полуторахлористого железа. По латыни это будет „tinctura tonico nerrina Bestu-scheffi“. На этот раз моему приветливому собеседнику в сумрачной аптеке у Красных ворот было далеко за семьдесят.
