Ознакомительная версия.
Вообще-то, больше всех не замечать умел именно Викторов, не перебивать, не останавливать, просто не замечать. Он не обращал внимания на промахи собеседника, точно внутри его был фильтр: это для дела, а это чепуха. Он не замечал сказанного раз, другой, пока собеседник не убеждался, что это неспроста и нужно обратить на это особое внимание. Пришедший к нему с вопросами мелкой межотдельской политики чувствовал себя неловко, потому что Викторов слушал, слушал, а затем говорил: "Хорошо, но вопрос этот всё равно нужно решить. Как его по делу решить?", и уходящий от него был даже благодарен ему, будто поднялся над собой, на ступеньку выше и посмотрел вокруг.
Говорили, что Викторов нерешителен, интеллигентен до крайности, и это, мол, мешает ему сказать вам правду в глаза. Но те, кто работали с ним, знали, что это не так. Обычно первую фразу ответа Викторов произносил категорично: "Нет, мы этого делать не станем", а вот потом из осторожности добавлял: «Но, вы знаете, это не окончательно. Когда у вас появятся проработки, можно будет пересмотреть…» и то и сё. Остальное запоминалось неопытными собеседниками и казалось нерешительностью. И ещё, говорили, что у Викторова долгая память на ляпы.
"Так вот откуда и у Вадима привычка пропускать сказанное мимо ушей", – думал Мокашов, переминаясь с ноги на ногу. Однако ждать было мучительно.
Мокашов кашлянул и, воспользовавшись паузой в разговоре, спросил:
– Борис Викторович, одно мгновение… не подписали?
– Что? – и это недовольное "что?" резануло слух.
– ТЗ.
– Я, вы знаете, подписал, – ответил Викторов своим широким, раздумчивым голосом. – А вот до замов не могу дозвониться.
Викторов взял трубку телефона, нажал на клавиши, покрутил диск. Затем опустил трубку и опять заговорил с Иркиным, словно Мокашов вышел, исчез, сделался вдруг невидимым или его совсем о не существовало.
Мокашов еще постоял и вышел. "Как же так? – стучало у него в голове. – То надо, надо, надо. Очень важно, срочно и спешно. А теперь по БэВэ видно: улеглась тревога. И сегодня ты никому не нужен. А завтра опять всё пойдет вверх дном".
Ему было обидно от невнимания, досадно, что он отстал от этой сумасшедшей несущейся и несущей жизни, как отстают от скорого поезда. А тот продолжает идти где-то там, в стороне от него, с другими случайными пассажирами и с постоянным поездным составом, машинистом, кондукторами, но без него. И Иркин с Викторовым были в поездной бригаде, кондукторами и стрелочниками, были в курсе событий, знали, куда идёт состав.
Он пробовал повторять в отчаянии: это не для меня. Но ничего от этого не менялось. Жизнь подавляла своей монотонностью. Каждый раз он думал, что сделает следующий шаг, но каждый шаг был далек от задуманного: мешали обстоятельства. Порой он чувствовал себя на коне и чем-то уже гордился. А между тем его не так оценивали, и ему чаще по-детски хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел и похвалил. И Инга не замечала. Навернок, всё было связано, и, может, на семейном совете осудили его. А что, сколько их истинных негласных руководителей в модных кофточках и в платьицах ситцевых в этом городке?
Возможно, он не способен на взлёт, он – гусеница, и ему карабкаться, и только лишь непрерывный ход способен вывести его наверх. И плохо быть одноразовой вещью. Но и объект – одноразовая вещь. Он просто теперь в мире одноразовых вещей. Порой казалось, что океанская волна вынесла его на гребень, и он увидел дальний берег, но она снова окунула его в пучину и вокруг была вода.
Ночью ему приснился сон. Он был в гостях у Викторова. Борис Викторович вежливо водил Мокашова по комнатам, показывал картины. “Акварелью рисуете?” – удивлялся Мокашов, глядя на огромные, во всю стену акварели. В одной из комнат стоял бильярд. И Викторов, забыв про Мокашова, играл в него со своим бородатым приятелем. А Мокашов, стоя в сторонке, наблюдал, понимая, что он не только Мокашов, но и один из бильярдных шаров, которые, сообразуясь с какими-то планами, толкали играющие. Он не противился, а только хотел угадать, какой из похожих шаров – он? А потом долго стоял в углу, ел почему-то черный хлеб и чувствовал себя обиженным и брошенным.
– Знаете ли вы, товарищ Мокашов, – спросил его Вадим, – что пока вы болтались по совещаниям, группа несла общественную вахту, дежуря по городу?
Мокашов ответил, что не знал, хотя и догадывался.
– В таком случае, – продолжал Вадим, – вам придется отдежурить сегодня в отделе, потому что Игорь Чембарисов, назначенный ранее на дежурство, видите ли, заболел.
– Не возражаю, – сказал Мокашов.
– Вот и хорошо.
После звонка они с Тумаковым уселись за стол секретаря Викторова. С него сняли мешающий чернильный прибор и защелкали шахматами. Причем, на часах поставили неодинаковое время: Тумакову – три минуты, Мокашову – пять. Мокашов выиграл и потребовал сокращение разрыва. Но Тумаков не уступал, и они сыграли ещё и ещё раз. Мокашов проиграл, но следующая победная партия заставила его надеяться, и они еще долго играли, но победа, периодами такая близкая, каждый раз ускользала от него.
– Ай-яй-яй, – не выдержал, наконец, Тумаков. – Сколько на твоих? Я побежал.
После его ухода Мокашов походил по коридору. Но коридор был пуст, только в конце его копошилась уборщица в черном халате. Тогда он зашел в приемную и от нечего делать начал листать журнал дежурств.
Дежурства в отделе ввели недавно, после пожара в комнате прибористов. Теперь, согласно инструкции, приклееной на внутренней стороне обложки журнала дежурств, дежурному вменялось выключать при уходе рубильник, опечатывать отдел и сдавать ключи в приемную зама Главного. Кроме того, дежурный должен был проверить: сдана ли техдокументация архива и спецотдела. В нововведенном журнале дежурств отмечались приход и уход дежурного, а также его замечания.
"Инженер т. Цой Л.И., – было в одной из первых записей, – уходя с работы, не выключила прибор из осветительной сети, за что на неё наложили штраф – 5 рублей.
… 28.Х. Инженеры тт. Гаушус Э.В. и Кондяков Ю.А. по окончании рабочего дня не сдали закрытые документы (объявлен выговор, номер приказа такой-то)".
Мокашов полистал журнал, пока не наткнулся на записи теоретиков.
"17. V. Приступил к дежурству в 7.35. Картина обычная – все открыто. Ушел в 19 ч. 30 м. Осталась масса народу.
18. V. В комнате 430, вероятно, от сильного удара ноги какого-то злоумышленника, выбито нижнее стекло, в правой створке двери.
19. V. Ввиду отсутствия ключей некоторых комнат сотрудники используют расчески.
21. V. Пост принял. Пожара за ночь, кажется, не было.
23. V. В обед произошло ЧП. В коридоре появилась собака…"
Мокашов закрыл журнал и пошёл в свою комнату. В последнее время теоретиков из комнат-клетушек свели в две большие, светлые.
Та, в которой размещался сектор Вадима, имела четыре окна и шестнадцать однотумбовых столов. Семнадцатым был двухтумбовый стол Вадима. У Чемборисова стол был тоже нестандартным, остатки прежней роскоши, какое-то ископаемое, обтянутый сверху зеленым сукном.
– Ну, вот, наконец, – приветствовал появление этого стола, зашедший в комнату Вася – Мешок Сказок, – у вас появились шикарные вещи. А с ними и комната обретает лицо.
– Да, – поддакнул Вадим. – Хоть стиль какой-то. К сожалению, остальные столы выпадают из него.
– А что? – спрашивал Вася. – Не так-то просто превратить рабочую комнату в подобие казино. Сегодня к этому сделан существенный шаг.
Теоретики молча разглядывали стол, побывавший во многих переделках. О них напоминал, например, длинный, неумело зашитый шрам. Потом шрам исчез под наносами периодической информации, потому что Чембарисова был отдельским информатором.
Когда бумажные монбланы стали угрожать обвалом, Чембарисов разгрузил свой стол. Первоначальными местами захоронения он выбрал книжные шкафы, перегораживающие комнату. Но почта и отправления ГОНТИ выплёвывали новые поступления на его стол, и комнату ожидало неизбежное погребение под слоем макулатуры, если бы творческая мысль не нашла выход из, казалось, бы безвыходного положения. Кому-то из теоретиков пришло в голову писать на чистых обратных сторонах листов, и гору поступлений расхватали в несколько дней.
В углу комнаты, над столом Вадима распласталась карта Луны. Рядом с вырезки из иллюстрированного журнала скалил сдвоенные зубы орангутанг Буши. При посещении комнаты крупным начальством Буши уходил "в подполье", за край лунной карты, исписанной телефонами по краям.
Мокашов сел у окошка, за стол Вадима, прямо "под Луной". Не хотелось думать о работе, лучше о приятном, личном, о том, что, казалось, само заполняло голову.
Суматоха последних дней не оставляла времени на размышления. Он жил без планов. И потому в начале недели воскресенье казалось Мокашову таким далеким и неопределенным, что он и думать о нём не хотел. Но теперь оно становилось реальностью, и после многих трудовых воскресений было желанным и на носу, а потому требовало к себе внимания. Славка предлагал поехать на водохранилище: “Нечего делать здесь”. Но Мокашову хотелось определиться самостоятельно.
Ознакомительная версия.
