Леонид Юзефович - Зимняя дорога

Через день, 28 февраля, они снова столкнулись во встречном бою и снова разошлись. По словам Пепеляева, и на этот раз «результат был неопределенный». В двух сражениях на открытой местности потери у обоих оказались так велики, что Курашов, сочиняя донесение Байкалову, побоялся назвать точную цифру, ограничившись уклончивой формулой «значительные».

Третьего боя он бы не выдержал, но его не случилось. 2 марта Пепеляев получил записку от Вишневского: тот сообщал, что сегодня утром Байкалов взял Амгу.

28 февраля, когда Пепеляев вел второй бой с Курашовым, со стороны позиций Вишневского под Сасыл-Сысы послышались крики – пепеляевцы опять вызывали на переговоры. Условились, что завтра, в девять утра, на поле между «окопами», на равном расстоянии от тех и других, встретятся делегаты от обеих сторон.

Строд не знал, что Пепеляева здесь нет. Вечером он от имени всех бойцов отряда написал ему третье письмо: «Генерал Пепеляев, вы думали в феврале взять Якутск, в марте – всю автономную республику, в апреле – Бодайбо и Киренск, весной наступать на Иркутск, а затем форсированным победоносным маршем пройти Сибирь и в 1924 году быть в Москве. Но суровое лицо жизни – железная действительность, а не роман, не сказка из “Тысячи и одной ночи”. Не приходится говорить о Москве, Иркутске, даже Якутске, если вы всеми своими силами не можете взять небольшой отряд... Мы вспоминаем кавказскую басню про барана, который разжирел и стал просить бога, чтобы тот послал ему встречу с волком. Не будьте же глухи и слепы, не проливайте напрасно крови. Вторично предлагаем вам сложить оружие...»

Наутро Жолнин с белой повязкой на рукаве и письмом Строда в кармане медленно двинулся к вражеским позициям. Ровно на середине пути его встретил какой-то пепеляевский унтер-офицер. Обменялись рукопожатием. В тишине, на морозе, далеко разносящем каждый звук, весь их разговор был прекрасно слышен. Продолжался он недолго. Унтер указал Жолнину, как у осажденных все плохо – едят одну конину, хлеба нет, медикаментов нет, пора сдаваться. Жолнин отвечал, что у них все хорошо, хлеба нет, зато мяса много, никто не жалуется. Он отдал унтеру пакет, они еще немного поспорили и расстались.

С полчаса, пока белые читали и обсуждали письмо, было тихо, потом началась перестрелка, правда довольно вялая. Последнее время стало заметно, что пепеляевцы экономят патроны.

Зато на следующий день, 2 марта, они с рассветом открыли сильнейший пулеметный и ружейный огонь, причем впервые стреляли разрывными пулями. Раньше их использовали только для разрушения укреплений, тогда огонь велся залпами, а сейчас они беспорядочно летели и от озера, и со стороны леса: «Рвется тысячами осколков стальной дождь, падает на баррикады из человеческих тел, будто щелкают сотни бичей».

Казалось, это что-то вроде артиллерийской подготовки перед атакой, но ее не последовало. Стрельба прекратилась так же внезапно, как началась. Лишь потом, узнав о взятии Амги, осажденные догадались, что таким способом Вишневский старался заглушить доносившиеся оттуда пушечные выстрелы. На морозе их звук сумел одолеть восемнадцать верст до Сасыл-Сысы, но слабые орудийные раскаты потонули в грохоте разрывающихся пуль.

У Байкалова имелось две пушки-«макленки». Колеса их лафетов прикрепили к самодельным лыжам, которые тащили за собой быки, но чересчур широко расставленные лыжи постоянно застревали на узкой дороге в березняке. То и дело приходилось расчищать заросли пилами и топорами. Эта «борьба с природной контрреволюцией», как с типичной для него ненатуральной иронией выражается Байкалов, замедляла движение всей колонны. Он злился и в своем духе ругал проводника «бандитским Сусаниным».

«Вот уже светает, черт подери! Вся органическая природа и люди с радостью встречают это явление, а меня оно приводит к какому-то пароксизму и отчаянию, – пытался Байкалов передать свои тогдашние чувства, перемежая книжными проклятиями витиевато-мутный язык культпросветовских брошюр. – Это же верная смерть лишних десятков товарищей, которой можно было избежать, успей мы до этого проклятого рассвета!»

К Амге вышли не затемно, как должны были, а когда уже совсем рассвело. Только поэтому, если верить Байкалову, он и не сумел застать белых врасплох, но Строд называет причину менее простительную, чем вредительство «берез и коряг».

«Неожиданно ударил первый выстрел из орудия, – рассказывает он со слов кого-то из участников штурма. – В воздухе просвистел снаряд, разорвался где-то в селе. Это нарушило мирный сон обитателей слободы и предупредило пепеляевцев об опасности. В Амге завыли собаки, замычал скот, заметались дремавшие в загородках кони. Караулы открыли ружейный огонь в направлении стрелявшей пушки».

Байкалов об этом умалчивает. Он пишет, что первый выстрел дали по колокольне, где будто бы заметили вражеских наблюдателей, потом перенесли огонь на окопы, но десяток снарядов не причинил им никакого вреда, так «искусно они были замаскированы». Поскольку окопов никто не видел, палили, значит, наугад, снаряды ложились в чистом поле, но Байкалов и тут нашел удобное объяснение: обстрелу мешала больница, а он распорядился по ней не стрелять, потому что вместе с пепеляевцами там лежали раненые красноармейцы. Якобы исключительно по этой причине был отдан приказ о прекращении орудийного огня. На самом деле от него просто не было толку, и при атаке неопытные артиллеристы могли попасть по своим.

По тревоге дружинники Андерса и партизаны-якуты заняли окопы и укрепления из камней, мерзлой земли и балбах, сооруженные на гребне окружавших слободу пологих, но покрытых нетронутым снегом склонов. Байкалову не оставалось ничего иного, как наступать прямо в лоб по открытой, хорошо простреливаемой местности.

Ракитин и Варгасов слишком поздно обнаружили непригодность якутов к таким операциям. Байкалов не питал иллюзий на их счет, зато имел основания опасаться, что, если военное счастье ему изменит, недавние повстанцы перебегут к противнику. Лучше было держать их подальше от поля боя, и Нарревдот, свое любимое детище, наглядно демонстрирующее правильность проводимой им политической линии, он отправил устраивать засады между Сасыл-Сысы и Амгой – на случай, если Пепеляев двинется на помощь Андерсу. После этого у Байкалова осталось немногим более трехсот бойцов: ЧОН под командой Карпеля, дивизион ГПУ и мелкие подразделения вроде конной разведки во главе с его братом Иваном Жарных.

Все мемуаристы упоминают, что в ту зиму снежный покров был необычайно глубок даже для Якутии. Когда наступающие развернулись в цепь, идти пришлось очень медленно. Дивизиону ГПУ, чтобы удружить руководству этой организации, с которой лучше не ссориться, Байкалов поставил задачу обойти противника с фланга, а на самый опасный участок бросил бойцов ЧОНа. Их было около полутора сотен – мобилизованные партийцы и комсомольцы, а также добровольно пошедшие на эту войну служащие советских учреждений, рабочие немногочисленных заводов и мастерских.

В рапорте, позднее отосланном в штаб 5-й армии, Байкалов подчеркивал, что направление для атаки выбрал тактически грамотно: «Окопы противника протяжением около 70 саженей подверглись косому перекрестному огню нашей наступающей цепи протяжением около 150 саженей, с загнутыми вперед флангами».

На деле все выглядело не так идеально. Многие чоновцы были людьми в возрасте, скоро они начали отставать от более молодых. Цепь пошла волнами, распалась и залегла, едва пепеляевцы открыли огонь. Поднять ее не удавалось. Карпель помчался к Байкалову на командный пункт просить подкреплений из резерва, ничего не получил и вернулся назад. Продвинулись еще немного и под пулеметным огнем снова зарылись в снег. Карпель опять побежал к Байкалову с той же просьбой. Он впервые участвовал в настоящем бою, был напуган, не мог спокойно оценить обстановку и на вопрос, сколько у него бойцов убито и ранено, ответил: «Все поле покрыто ими».

Так казалось не ему одному.

До ближайших домов нужно было пройти версты полторы. Шли, проваливаясь в снег, иногда бежали, ложились, вставали. Становилось жарко, чоновцы скидывали дохи, пальто, полушубки, бросали их и двигались дальше. «Я уже не мог разобрать, – вспоминал Байкалов, наблюдавший за боем издали, – сколько там лежит убитых и раненых и сколько – верхней одежды, брошенной вспотевшими людьми».

Пепеляевцев это зрелище тоже сильно впечатлило, но произвело другой эффект. После боя один из пленных рассказывал Карпелю: «Бьем вас, валятся люди, а цепи не уменьшаются, идут вперед. Жуть нас забирала...»

Когда Карпель в третий раз явился к Байкалову и уже не попросил, а «дерзко потребовал» подкреплений, тот сместил его, тут же заменив братом. Лихой Жарных под обстрелом поехал в цепь верхом, «держа в руке и жуя большой кусок колбасы».