за папкой, вынул оттуда стопку машинописи.
— Вот мои воспоминания. «Полвека на страже социалистической Родины. Записки старого чекиста». Почитаете потом, я дам. Тут много про товарища Рогачова. Сейчас узнаете, как я с ним познакомился. Дело было в январе семнадцатого. С этого момента и надо отсчитывать мой большевистский стаж, а не с весны восемнадцатого, как в партбилете указано. Наши бюрократы и формалисты только бумажкам верят, — пожаловался Бляхин. — Если бы я числился с января семнадцатого, это не то что дооктябрьский, а даже дофевральский партстаж. Мне бы сейчас на пятидесятилетие революции не паршивый «Знак почета» кинули, а орден Октябрьской революции, как минимум. Или даже орден Ленина. Потому что в указе прямым текстом сказано…
— Папа, — мягко перебил сын, лукаво подмигнув Марату. — Гость пришел послушать про своего отца, а не про то, как тебя зажимают формалисты.
Бляхин старший откашлялся. Читал он с выражением, время от времени поверх очков многозначительно поглядывая на слушателей. Сын, улыбаясь, попыхивал ароматным дымом. Невестка слушала безупречно — с чрезвычайно заинтересованным видом. Внук сидел, как отличник на уроке. Жена кивала всякий раз, когда чтец повышал голос.
— «Стоял студеный февраль семнадцатого года. Глыба самодержавия стояла несокрушимой стеной, казалось, что на века. Но великий Ленин сказал: «Стена — да гнилая, толкнешь — развалится». Я был простой заводской парнишка, голь и безотцовщина, вырос на воде и сухих корках, сызмальства пахал на хозяев, образование четыре класса, политически темный, мало знающий большую жизнь, но косточка у меня была рабочая, сердце чистое, душа пролетарская. Я знал, что нужно искать правду, но где она, правда, своим молодым умом постичь не мог. Понадобилась встреча с настоящим революционером, пламенным большевиком, чтобы я вышел на путь, с которого уже никогда не сходил и не сойду до самого конца жизни».
Расчувствовавшись, Филипп Панкратович утер слезу. Стал читать дальше. Последовало описание тяжкой жизни петроградского простого люда, потом подробный и, честно говоря, не очень правдоподобный рассказ о том, как юный пролетарий писал наивные, «продиктованные рабочим сердцем» листовки «Долой самодержавие» и по ночам расклеивал их на домах.
— «…И вот однажды мажу клеем стену, вдруг кто-то сзади хвать за плечо. Беда, думаю, городовой! Оглянулся — мужчина в картузе. Улыбается, говорит: «Хороший ты парень, но молодой еще, глупый. В одиночку самодержавие не свергнешь. Сообща нужно. Знаешь про партию большевиков?» Так я услышал это великое слово впервые. Вдруг гляжу — из-за угла высовывается кто-то, в шляпе, воротник поднят. Говорю: «Кто это там подглядывает?» Он повернулся, говорит: «Молодец, глаз у тебя зоркий. Это за мной шпики следят. Ну, бывай. Может свидимся». И побежал.
Тут свисток, крики, выбегают шпики, полицейские. Беда, думаю. Их много, догонят. И как крикну «Долой царя!» Они — ко мне. Я наутек. Ноги молодые, быстрые. Все подворотни знаю. Попробуй, догони Фильку Бляхина!»
Чтец засмеялся, довольный написанным.
— Это и был ваш отец, товарищ Рогачов. Про то как я его второй раз повстречал, сами почитаете. Он меня с того случая запомнил — как я его от ареста спас. Потому и доверял. Много лет потом был я самым близким ему помощником, во всех делах. Пока товарища Рогачова не истребила ежовская банда. И я сам тогда чуть не сгинул, тут про это тоже написано. Берите, берите. Вы писатель, для меня ваша оценка очень важна.
— А фотографий отца у вас не осталось? — спросил Марат, беря папку.
— Что вы! — Бляхин махнул рукой. — Если бы в те времена кто нашел фото врага народа, это верный пятнашник, а то и стенка. Пришлось все уничтожить.
Он потом еще долго рассказывал, уже без рукописи, но больше про себя и свои заслуги перед партией. В конце концов Марат сказал, что ему пора. Не терпелось прочесть воспоминания, чтобы как можно больше узнать об отце.
Сын Бляхина тоже засобирался, он был на автомобиле, предложил подвезти.
В машине, таком же «москвиче», как у Антонины, но экспортной комплектации, с хромированными «клыками» и нарядным салоном бежевой кожи, сказал:
— Большая к вам просьба. Пристройте это великое сочинение куда-нибудь по вашей писательской линии. Хоть в самый задрипанный журнал. Для фатера это очень важно — увидеть свою фамилию в печати. — Снисходительно улыбнулся. — Очень хочется порадовать старика. А за мной не заржавеет.
Марат ответил что-то вежливое, типа попробую, хотя по качеству текста было видно, что никто эту корявую писанину даже рассматривать не станет.
Но Серафим Филиппович вдруг сказал:
— Вы ведь интересуетесь делом Сиднея Рейли. Пробовали попасть в наш архив, но получили отказ. Могу помочь. Я же говорю: за мной не заржавеет.
В наш архив?
Марат посмотрел на соседа новыми глазами. Ах вот что это за европеец. И пообещал, что лично отнесет рукопись в редакцию своего издательства, с письменной рекомендацией.
— Вот и отлично, — улыбнулся младший Бляхин. — Завтра с кем надо поговорю, потом позвоню вам и объясню, когда и куда… Не трудитесь, ваш номер телефона мне дадут.
Мемуары у старика, как и следовало ожидать, были безнадежны. Написаны корявым канцеляритом, с длинными цитатами из Ленина и постановлений ЦК, много нелепостей, сразу очевидных для человека, знающего историю. Самое досадное, что про Панкрата Рогачова ничего живого: этакий картонный большевик, говорящий одними лозунгами. Например, перед арестом якобы сказал верному помощнику: «Ты верь, Филипп, партия разберется и станет только крепче. Верь в партию, Бляхин».
Свое обещание Марат выполнил — рукопись в отдел документальной прозы отнес и сделал приписку «по-моему, интересно как свидетельство очевидца событий», но там такой графоманией после юбилея Октября были забиты все шкафы.
Зато попал в закрытый архив, ознакомился с делом Рейли и даже вынес оттуда тайный трофей, с которого начался роман, составлявший сейчас главный смысл Маратова существования.
Очень вероятно, что еще один старик из прошлого, звонивший вчера Антон Маркович, тоже ничего интересного не расскажет, но если у него действительно сохранились фотографии… От мысли о том, что размытый образ отца наконец обретет очертания, перехватывало дыхание. Тогда из детского воспоминания, из легенды Панкрат Рогачов станет живым человеком. И может быть, собственная память вытянет оттуда, из тумана, еще какие-то детали.
Рассказывая Агате об отце, Марат не стал ничего говорить о предстоящем визите — из суеверия. Вдруг Клобуков не найдет фотографий — он ведь сказал «поищу». Или найдет, а они групповые, где лица толком не разглядишь.
Для академика Клобуков — если, конечно, это был не полный тезка светила из Тониной книжечки — жил скромновато, в непрезентабельном шестиэтажном доме с уродливым прилепленным снаружи стеклянным лифтом. Район,
