Когда они выехали из Иерусалима и начали спускаться под гору, за ними пристроился черный «форд», точь-в-точь как у них. Он висел у них на хвосте и когда они медленно вписывались в повороты меж Иудейских холмов, и когда пересекали Аялонскую долину. Когда возле Рамле показалась квадратная лиддийская башня, «форд» исчез, свернув в направлении Английского лагеря, но уже в следующий миг вновь вынырнул из-за навесов в том месте, где дорога шла параллельно железнодорожному полотну, соединяющему Иерусалим и Яффу.
— Поглядите-ка, кто вернулся, — Липман глянул в зеркальце над рулем. — Ему явно с нами по пути. Я знал, что в Иерусалиме найдутся любители скачек. Эндрю Натан еще ого-го, хоть я уверен, что некоторые только и ждут, когда его осадят.
Джойс смотрела в окно. Там, в тени оливковой рощи, белело кладбище, куда она доставляла оружие. При мысли о ночных вылазках она вздрогнула, хотя днем место выглядело совершенно обычным. Джойс почувствовала опустошенность — такое и раньше случалось, когда она начинала остывать к своим увлечениям: искусству, танцам, даже любви. Она вовсе не хотела этого, но конец наступал, как она ни пыталась его отсрочить. Ее увлечения могли длиться годами, и вдруг — точно прыжок в пропасть: становилось ясно, что все это просто тщетная борьба с хронической скукой. Было ужасно сознаваться себе самой, что она хамелеон, а ее убеждения яйца выеденного не стоят. На этот раз она всерьез убедила себя, что сионизм, пусть она и не еврейка, станет делом ее жизни. Но теплые камни рамлеского кладбища, казалось, говорили об обратном. Не пора ли порвать с сионистами? По словам Фрумкина, она сделала уже достаточно. Она нащупает подход к Липману, выяснит, насколько тот симпатизирует сионизму, и передаст его Фрумкину. И на этом точка.
Следующие пятнадцать минут они ехали по тряской мощеной дороге. Когда они затормозили у клуба, увязавшаяся за ними машина опять пропала из виду.
До начала соревнований еще оставалось время. Военный оркестр, игравший что-то патриотическое, вдруг выдал: «Что значит День империи?» Липман, оживившись, выпрыгнул из автомобиля, и стал подпевать: «Зачем звучит труба?»
— Это Девятый королевский ланкастерский полк! — пояснил он Джойс восторженно. — Лучший оркестр на Ближнем Востоке.
Может, ночные вечеринки в Иерусалиме и отменили, но по оживленным лицам членов охотничьего клуба «Ладд» и офицеров, намеренных побороться за кубок, который вручал сам коммодор авиации И. Л. Джерард, ни на минуту не заподозришь, что в этом жарком уголке Британской империи что-то неладно.
— Липман, — раздался голос из паддока, — хочешь пари?
— Фрэнки! Так это ты ехал за нами? Узнал твою гнусную физиономию.
— Как насчет десятки?
— Я что тебе, деньги печатаю, что ли?
— Ладно, ставлю пятерку, что Гоггин на Божьей Коровке обойдет твоего дружка Натана.
— А Эндрю на ком?
— На Шотландской Серой.
— Тогда пятерка.
Казалось, Липман не заметил в голосе Фрэнки пренебрежительных ноток, а если и заметил, то пропустил мимо ушей. Нет, хуже, Джойс теперь была совершенно уверена: Фрэнки услышал то, что хотел. «Что я тебе, деньги печатаю, что ли?» — прозвучало с характерным для Степни [70] выговором, а еврейская интонация была как белый флаг. «Все верно, — словно говорил Липман. — Я еврей, и хватит об этом». И Джойс, хотя всего двадцать минут назад чувствовала и усталость, и опустошенность, вдруг воспряла: обрадовалась тому, что занимается подрывной деятельностью. Это британское самодовольство, и в Англии довольно неприятное, здесь было просто невыносимо. Кем они себя возомнили, эти люди, восседающие на складных стульях со своим джином-тоником и лондонскими газетами недельной давности, похлопывающие друг друга по спине и несказанно счастливые, что они не ровня местным, евреям или арабам — без разницы? Она не могла понять, почему этот снобизм не претит ни Марку, ни Роберту Киршу, ни даже этому ее новому знакомому Джонни Липману. У всех английских евреев, кроме тех, кто приехал обживать Палестину, на глазах шоры, подумала она. Им так проще живется. Англичане их ненавидят. Фрумкин, при всем его раздутом самомнении, совершенно прав.
— В первом забеге участвуют тяжеловесы. Длина дистанции — пять километров по пересеченной местности. Средний вес — восемьдесят пять килограммов. На первой дорожке полковник Э. Дж. Макнил на Чемпионе. На второй дорожке подполковник Г. Р. И. Фоли на Джимми Джеймсе. На третьей дорожке командир полка Дж. С. Гоггин на Божьей Коровке…
Голос вещал через громкоговоритель, пока не были объявлены все семь наездников. Офицеры натягивали поводья, стараясь угомонить лошадей. Дважды, когда все уже было готово, какая-нибудь из лошадей бросалась вперед до объявления старта, и приходилось начинать все заново. Публика, человек двести с лишним, начала волноваться, но наконец с третьей попытки дали старт, и лошади сорвались с места, замелькали копыта, вихрем заклубилась пыль.
Липман перебрался на другое место, чтобы лучше видеть единственный прыжок в воду — мелкий прудик с коричневатой водой под низкой насыпью: устроители скачек все-таки понимали, что в стране туго с водой. Джойс осталась одна. Глазами она следила за тем, что происходит на поле, насколько позволяла видимость, но мыслями она витала далеко. В этом маленьком колониальном анклаве ей было крайне неуютно.
— Если друг Эндрю будет продолжать в том же духе, я потеряю пятерку.
Джойс обернулась.
— Фрэнсис Аттил. Старый приятель Джонни. Из яффского участка. — Он протянул руку.
— Джойс Блумберг.
Они смотрели друг на друга.
Аттил рассмеялся:
— Значит, вы меня не помните? Не удивительно. Тогда вы были под хмельком.
Джойс уставилась на румяное, улыбающееся лицо Аттила. Сердце у нее ёкнуло.
— Ах, да, — сказала она. — Рамле. Вы меня отпустили, спасибо.
— Знай я, что вы связаны с Джонни Липманом, я бы вас сразу арестовал.
Аттил расхохотался. Но Джойс успела пробормотать:
— Ничего подобного. Никак я с ним не связана.
Но сама понимала, что играет из рук вон плохо.
В километре от них лошади одна за другой беззвучно взмывали — коричневые и серые силуэты появлялись на миг на фоне синего неба — и опускались в воду, поднимая тучи брызг.
Издалека Джойс видела, как Липман оторвался от кучки людей и побежал к тем, что полукругом обступили финиш.
— Подойдем поближе? — предложил Аттил.
Джойс брела позади него по желтой пожухшей траве. Аттил без остановки болтал — о том, что хочет поехать в Америку, у него двоюродный брат в Чикаго, а из какого города миссис Блумберг? Ах да, из Нью-Йорка. Что-то не так, Джойс это нутром чувствовала. Что-то в том, как тараторил этот разбитной молодой человек, было не так.
Джойс коснулась его руки:
— Я отлучусь на минуточку.
Она направилась к палатке, служившей женской уборной. Взяла одну из баклаг, стоящих на земле, и, полив на руку, ополоснула лицо. В маленьком зеркальце, прикрепленном резинкой к вентиляционной трубе, увидела свое отражение. Неприятно удивили темные круги под глазами. Она слышала, как в соседнюю палатку вошли двое мужчин.
— Говорят, он потерял ногу.
— Неужели? Бедняга Кирш. Вот не повезло. Мне он нравится. Он ведь не такой, как эти… ну, сам знаешь.
— Не такой, как они? Будь у него хоть малейший шанс.
— Всяко, конечно, бывает. Но знаешь, такого и врагу не пожелаешь.
У Джойс часто забилось сердце, к голове прихлынула кровь. Она выбежала из палатки и кинулась назад, к финишу. Лошади неслись по прямой галопом. Толпа дико вопила.
Джойс схватила Липмана за руку, развернула к себе:
— Роберт Кирш. Что с ним?
— Что такое?
Липман все оглядывался. Лидирующие лошади шли ноздря к ноздре. Было слышно, как свищет хлыст по крупу.
Джойс впилась ногтями ему в руку.
— Роберт Кирш. Вы его знаете, ведь так? Должны знать. Где он?
— Гадство! — Липман смотрел на нее как на буйнопомешанную. — Давай, Эндрю! — крикнул он прямо Джойс в лицо, затем вырвал руку и отвернулся — как раз в этот момент Божья Коровка, вырвавшись вперед на полголовы, пересекла финишную линию.
