— Нет, но от военной службы он освобожден — как слуга генерала фон Притвица. Необходимая домашняя лейб-прислуга. Смотри Королевский указ о дворянских правах и свободах от шестнадцатого июня лета Господня тысяча семьсот шестьдесят девятого, параграф восьмой, пункт третий. Quo vide[41]. Чем вам и надлежит руководствоваться.
— Нет. Это неправда. Вы ведь просто шутите со старым служакой, а, пастор? Молодой шутник! Ха-ха! Вы ведь шутите?
Фельдфебель опасливо хохотнул и подолом юбки утер взмокший лоб. Но Герман был беспощаден.
— Отнюдь. Иоганнес — генеральский слуга. Спрячьте задаток в карман и отправляйтесь на ловлю в другие места. Эта дичь не про вас. Ступайте подобру-поздорову.
— Неужто правда? Старуха! Отвечай! И не дай тебе Бог соврать королевскому чиновнику!
Ханна тряслась как осиновый лист и бесперечь кланялась. Она опять готова была ползать на брюхе, хоть сейчас, хоть немного погодя. Разок прицыкни — и вот пожалуйста.
— Господи, спаси и сохрани… Только это правда. Не будь малый впрямь на службе у генерала…
— Генерал! Генерал… Это который командовал при Лейтене второй атакой? И шевалье де Ламот? Да? Славно, славно. Он наверняка сделает исключение. Отпустит парня от себя. Чтобы порадовать своего короля. Верно я говорю. Определенно отпустит.
— О нет. Думаете, Урия по своей воле пошлет Вирсавию в постель царя Давида{72}?
— Вон оно что. Черт. Может, потолковать с шевалье? Старый мой знакомец.
— А какой прок? В чем, в чем, а в амурах шевалье генералу не указчик.
— Ладно. Понял. Режьте меня без ножа. Топчите ногами старого служаку. Тридцать лет верой-правдой.
— Не раскисайте. Дело решенное.
Фельдфебель сел на край лохани и ударился в слезы.
— Ладно-ладно. Терзайте, терзайте старого солдата. Шесть крупных баталий и девять осад. Четыре почетных ранения. Кровавый понос и французская болезнь. Топчите меня, топчите. Режьте без ножа. Пора в отставку. Попрошайничать в Потсдаме на площади. Голод и подагра. Ладно-ладно.
Длинный Ганс от сочувствия рыдал взахлеб, утирая одеялом красные глаза. Зато Ханна опять осмелела. Фельдфебельские слезы смыли ее униженную покорность. Она терпеть не могла слезливых мужиков. И это королевский чиновник? Тьфу!
— Чего нюни-то распустили? Солдат вы или баба?
— Ладно-ладно.
Герман решил подбодрить вербовщика. Наклонился и снисходительно похлопал его по плечу.
— Courage, старина. Еще не все потеряно. Длинный Ганс не последний верзила в отечестве.
— Вы еще кого знаете? Да?
— В Фельзенхайне. Есть там настоящий богатырь, может, и не такой, как Иоганнес, но почти. Футов семь будет, ей-ей. Зовут его Эмиль Канненгисер.
Длинный Ганс вздрогнул, и Герман, чтобы утихомирить парня, положил руку ему на колено, похожее на здоровенный чурбак.
— Фельзенхайн. Канненгисер. Славно. Славно. Запомню.
— Только не делайте глупости, не расспрашивайте о нем в городке. А то удерет. Вы вот как сделайте. Каждый вечер около одиннадцати он украдкой пробирается в трактир «Красный гриф», повидать свою пассию, рыжую девчонку по имени Елена, пухленькая малютка, чертовски резвая… да… В общем, ошибиться невозможно. Высоченный мужик в темной одежде. Подкараульте его — и в мешок, без разговоров. Что бы ни кричал, вы не слушайте. Он врет как сивый мерин. Не обращайте внимания.
— Славно. Славно. Стало быть, он высокий, этот Канненгисер?
— Как майский шест.
— Славно. Славно. Еще Польша не погибла{73}. Прощайте, господин пастор. До свидания, мой мальчик. С Богом, мадам. Эгей! Олухи! Остолопы!
Довольный фельдфебель устремился вон, только юбки развевались вокруг щиколоток.
— Эгей! Остолопы! А ну, становись!
Две гренадерские шапки вынырнули из крыжовного куста возле хибарки.
— Ко мне! Вперед, в Фельзенхайн! Живо! Бегом марш!
И фельдфебель припустил со всех ног, солдаты — за ним. Старая побирушка, а за нею по пятам два статных молодца-гренадера — зрелище это вызвало в Вальдштайне большой переполох. Вечером происшествие обсуждали у водокачки, и все ругательски ругали безудержную, звериную солдатскую похоть, которую даже преклонный возраст не останавливает. А молодые девицы тревожно вздыхали. Старая карга…
— Хорошо ли этак начальство-то обманывать? — сердито бросила матушка Ханна.
— При чем тут обман? Росту в Канненгисере добрых шесть футов восемь дюймов, без башмаков.
— Возможно. Только ведь он пробст в Фельзенхайне. И освобожден от военной службы!
— Это, конечно, верно, однако ж… Будем надеяться, фельдфебель не станет разводить церемонии и выяснять у Канненгисера род занятий. Главное, чтоб Его величество получил изрядного гвардейца, верно? Королевская служба небось поважнее, чем должность старшего пастора в Фельзенхайне?
Аргумент веский, ничего не скажешь. Матушка Ханна почесала голову под вдовьим платком и с подозрением уставилась на Германа. В хибарке воцарилась задумчивая тишина.
— Господи Иисусе!
Садовник уронил ножницы и испуганно всплеснул руками. Средь пышных древесных крон в аллее ему привиделась жуткая картина. Над зеленью, неторопливо и размеренно покачиваясь, двигалась огромная голова. Чары? Да нет. Садовник пристыженно хихикнул и нагнулся за ножницами.
— Всего-навсего Длинный Ганс… Никак невозможно привыкнуть. Коли не ждешь. Этакое зрелище.
В шестидесятые годы Притвиц съехал из серокаменного средневекового замка и поселился в очаровательном маленьком дворце нового стиля, белом и пухлом, как бисквитный торт. Но парк генерал трогать не велел. Он так и не свыкся с пышным хаосом английских парков, с печально замшелыми руинами и тонущими в зарослях гротами, где обитали поддельные отшельники, которые для развлечения гостей играли на арфе и выкрикивали бессвязные заклинания да пророчества. Генеральский парк рассекали математически прямолинейные гравийные дорожки, деревья, вытянувшись в струнку, не дыша, шеренгами стояли вдоль прямых как стрела аллей, а трава на лужайках сверкала чистотой, ровная, точно шкура породистой кобылы. Кусты подстрижены в форме геометрических фигур — цилиндров, шаров, кубов и пирамид. Одинокий дуб, погибший от такого обращения, сухо шелестел мертвой грязно-бурой листвой, броский, прямо-таки непристойный среди аккуратной зелени. Цветочные клумбы разбиты в виде геральдических фигур и эмблем — здесь и притвицевская шахматная доска, и гогенцоллернский орел, и грифы, и львы, и борзые псы, и дикари в набедренных повязках, с дубиной на плече. Садовник как раз подстригал и подравнивал терновый «обелиск». Вообще-то он трудился зря. Генерал теперь редко бывал в парке. Но прежде он тотчас впадал в неистовую ярость, заметив малейшее нарушение четкого узора, жирную зелень лебеды на клумбе, след грубого башмака на расчищенном гравии дорожки, дерзкую маргаритку на идеальном зеленом газоне, небрежный контур куста, бесстыдно уступившего естественной мощи природы. Ярость! И генеральские кулаки охаживали смиренно поникшую голову садовника. Ведь и во всем, что касается парка, генерал тоже был идеалистом. Впрочем, он и теперь иногда велел придвинуть кресло к окну, что над входной дверью, и устраивал смотр своим зеленым армиям. Садовник прекрасно об этом знал. Потому и сновал в парке, выискивая в зеленых войсках малейшие признаки бунта, чтобы сей же час беспощадно их истребить — ножницами, лопатой и отвесом.
Как белые шахматные фигуры на зеленых клетках высились в парке изваяния давних доблестных носителей имени Притвиц. Большей частью скульптуры увековечивали военные подвиги, и ваятелям было весьма непросто разнообразить эти мотивы. Ратные кони живописно вставали на дыбы, попирая копытами змей и скорпионов, маршальские жезлы простирались вперед в указующем жесте, чело полководцев величественно хмурилось в стратегических раздумьях; на цоколях же в гармоническом изобилии были изображены трофеи, пленные рабы корчились в могучем безумии, История заносила в свои анналы имя Притвиц, Слава наделяла лавровыми венками, а Молва трубила в трубу так, что едва не лопались щеки. Статуи отражали растущую власть и богатство генерала, ибо самые старые были из гипса, а те, что поновее, — из мрамора и бронзы. Вихревой танец белых и желто-бронзовых конечностей замер как по мановению палочки незримого дирижера.
— Вообще-то можно сказать, что это обман. — Герман в задумчивости стоял подле одной из конных статуй. В белых очертаниях всадника угадывался прообраз, человек явно весьма корпулентный, с лицом рассеянного сибарита. Переднюю сторону цоколя украшал греческий герой, повергающий эриманфского вепря, а боковые — северные варвары-пленники в позах бессильной ярости. Длинный Ганс, сцепив руки за спиной и склонив голову набок, благоговейно стал обок друга. По опыту он знал, что Герману необходима публика. Сам он не мог обнаружить ничего особенного ни в гипсовом всаднике, ни в его лошади, но Герман, как всякий искушенный проповедник, умел свить кокон путаной меланхолической философии и вокруг куда более тривиальных вещей, чем конная статуя.
