Иностранные гости и представители правительства уже направлялись к своим машинам. А народ, переполнивший стадион, встав со своих мест, продолжал рукоплескать, смеяться, махать руками и фуражками, петь песни…
Нет, конгресс не занимался легкомысленными танцами. Чешский народ веселился потому, что верил в свое бессмертие!
Ночь светилась звездами, но в липовой аллее, которую Тане пришлось пересекать, было темно. Впрочем, Таня привыкла к подобным ночным путешествиям в одиночку. К тому же у нее в сумочке имелось оружие.
Она возвращалась с одного из бесчисленных собраний, где не один месяц внушала надежду и веру тем бедным людям — рабочим и безземельным крестьянам, безработным и голодным, чехам и немцам, — которые уже многие годы неустанно боролись здесь, на периферии, за кусок хлеба.
Они слушали Таню с доверием, потому что она родилась в Советском Союзе и приехала оттуда совсем недавно, а также потому, что к ним, на фабрики, в мастерские, где шились перчатки для английских лордов, в трактирчики с занавешенными окошками, ее прислала, думали они, Москва и, конечно, Прага. Под словом «Прага» эти люди подразумевали партию, растущую с каждым днем, по мере приближения рокового часа, срывающую в своей преследуемой печати маски с фабрикантов, помещиков, банкиров, которые втайне договаривались с врагами народа за рубежом — с Гитлером, со стальными магнатами во Франции, с лондонским Сити и со всякими Чемберленами, галифаксами, гендерсонами и бонне, видевшими в лице Гитлера сторожевого пса своих наследственных притязаний на роскошную и беззаботную жизнь.
Ночная встреча, после которой Таня возвращалась в свою комнату у старушки Мюллер, вдовы карловарского стекольщика, длилась долго, так как всем было интересно узнать мнение Тани о «миссии Ренсимена». Как сообщалось в печати и по радио, лорд Ренсимен прибыл в Чехословакию в качестве консультанта и посредника.
— Кто такой Ренсимен? — задавали люди вопрос.
— Они хотят нас продать! — говорили в чешских городах и деревнях, говорили и немецкие рабочие, и крестьяне в районах Яблонец, Либерец, Фалькнов, Плана, Карлице и Зноймо.
Подобным же образом говорили шахтеры районов Кладно, Мост, Острава. Так говорили лесорубы, которым приказали убрать завалы на границах. Так роптали солдаты, таможенники и четники, которым пришлось еще глубже зарыться в окопах на окраинах лесов, чтобы не было заметно, что у них есть винтовки и пулеметы и что они охраняют дороги, ведущие из Германии и Австрии внутрь Чехии, а также равнины за Тешином и Дунай в Словакии, тем более что в последние недели польские паны и венгерские земельные магнаты стали проявлять подозрительную активность.
Разве не было бы разумнее выбросить все планы в печку и двинуть по этой генлейновской банде древним чешским способом?
— Что там еще болтают генлейновцы о торжественном вступлении Адольфа Гитлера в нашу страну? Не пустим его — и дело с концом! Выбросим генлейновских заправил. Только бы наши господа не предали! Но нашим господам мы предавать не позволим!
Таня рассказывала обо всем, что ей было известно. О том, что Англия не могла бы послать посредника и консультанта, если бы пражское правительство не захотело его принять. Что французы и англичане наверняка предложили такое посредничество, чтобы не втянуть себя в войну с Гитлером, если бы он напал на Чехословакию, на основе заключенных договоров. Она говорила о том, что правительству не следовало соглашаться на все новые и новые уступки и наконец позволить, чтобы иностранцы решали, до какой черты идти, ведь в результате этого внутренняя проблема приобрела международный характер. Этого хотел Гитлер, и пражское правительство позволило ему добиться своего!
— А как Россия? Почему мы не обращаемся к России?
— Этого не хотят наши паны! Россия — это мы! А нас они боятся больше Гитлера, — роптали бедные люди в пограничных районах.
— В газетах пишут, что этот лорд чаще встречается с генлейновцами, чем с нашим правительством…
— А как же иначе-то? Графы приглашают его в свои замки, и Генлейн им там объясняет, что немцам больше нельзя жить в одной стране с чехами. Лорду ближе Гогенлоэ на Червеном Градке, Клари-Олдринген в Теплице и Леденбург в Воларах, чем вы, товарищи. Это понятно.
— Что же делать?
— Держаться и следить за пораженцами! Готвальд призывает рабочих сплотиться воедино. Вы знаете его слова о том, что было бы безумием допускать распри в собственных рядах, когда угрожает враг. Мы не позволим поссорить нас со словаками! Мы хотим реформ в чешских и моравских пограничных районах, а также в Словакии. Но мы не допустим своего порабощения ни внутренним, ни иностранным фашизмом. Так говорил Готвальд в Праге и в Братиславе. Господа утверждают, будто мы станем самоубийцами, если дадим Гитлеру отпор. Но Готвальд говорит, что самоубийством являются головоломные трюки и уступки. И хотя нам живется несладко на свете, погибать мы не хотим!
Она улыбнулась, и все зааплодировали.
Еще долго сидела Таня с товарищами. Ей задавали много различных вопросов — умных, полных озабоченности. Пишет ли она в русские газеты? Знает ли она, почему от Ренсимена скрывают готовность защищаться даже с оружием в руках? Почему Прага запрещает четникам открывать огонь даже в случае угрозы для их жизни? Почему была приостановлена мобилизация, которая принесла спокойствие всей стране, а главное — предгорным районам?
— Тяжелая у тебя жизнь, товарищ Таня, как у всех порядочных людей теперь…
Они попрощались и стали расходиться поодиночке. Таня уходила последней, так как ей до дому было ближе всех. Хорошо было идти, вдыхая свежий ночной воздух. Пролетела летучая мышь, испугав ее. Она боялась мышей, хотя ей и казалось это смешным. Заслышав шелест, она обернулась, но ничего не увидела. Видно, дорогу перебежал испуганный заяц. Таня ускорила шаги. Снова раздался шелест. Она остановилась и потянулась к сумочке за оружием.
Ее настигал человек в светлых брюках, а за ним еще двое.
— Halt! Halt! (Стой! Стой!) — кричали они приглушенными голосами.
— Wo warst du denn, rote Tanja? (Где ты была, «красная» Таня?) — спрашивали они на бегу.
Она достала браунинг и взяла его на изготовку.
— Schiessen willst du, rote Tanja? (Ты хочешь стрелять, «красная» Таня?)
В то же мгновение она почувствовала удар кулаком и упала. Хотела закричать, но огромная ладонь закрыла ей рот.
— Wir werden dich lehren, russische Sau! (Мы проучим тебя, русская свинья!) — шипели незнакомцы злобно. — Rotes Luder! (Красная сволочь!)
Они начали избивать Таню резиновыми дубинками, кулаками, плевали в лицо, пинали ее ногами. Скоро она потеряла сознание.
Наклонившись над ней, истязатели тщательно, со знанием дела проверили, не притворяется ли женщина.
— Хватит с нее, — сказали они и исчезли: двое — быстрым шагом в сторону города, а третий, тот, который первым настиг Таню, — в направлении гумна. Прежде чем разойтись, они шепотом произнесли: «Хайль Гитлер!»
На самой заре Таня пришла в себя. Над собой она увидела знакомого человека, который возил на машине молоко из Планы в Марианске-Лазне.
— Что с вами случилось?
Но она не смогла произнести ни слова.
Больше человек не спрашивал. Он поднял ее на руки и посадил на сиденье машины. Голова ее падала на руль.
— Na, na, wir müssen ja fahren… Zur Frau Müller, hett? (Ну, ну, ведь нам нужно ехать к пани Мюллеровой, так ведь?) — Он поднял ее голову, но она не держалась. Поэтому ему пришлось одной рукой придерживать ее, а другой крутить руль. Ехал потихоньку. Перед садиком пани Мюллер остановился, отнес Таню в ее комнату и положил на кровать. Уходя, он попросил пани Мюллерову позвонить председателю местной организации партии Янку.
Местного врача нельзя было вызывать, так как он являлся нацистом. Но Янку знал, как поступить…
Две медсестры в белых халатах привезли Таню в светлую комнату, уложили в белую постель. Ослепительно светило полуденное солнце. Под действием наркоза Таня крепко спала. Только что ей сделали операцию — был удален гнойный нарыв, образовавшийся в результате внутреннего кровоизлияния от ударов резиновой дубинкой. Об этом Ян узнал от сестры. Он остался сидеть возле спящей Тани. Под окнами гудели машины. В белой палате было тепло и светло. Танино лицо покрылось румянцем. Во сне она была спокойной, тихой и такой прекрасной, какой Ян еще никогда ее не видел. Дыхание было ровным. Лишь уголки рта были вялыми и иногда слегка вздрагивали.
Неделю назад Янку привез ее в Прагу и поместил в санаторий. Вначале она не могла ни сидеть, ни лежать. Все тело было в синяках. Нетронутым осталось лишь лицо, но оно пылало жаром. Прошла целая неделя, прежде чем врач-хирург установил, что причиной высокой температуры является нарыв у левой почки. «Очаг гноя от кровоизлияния, увеличивающийся с каждым днем!» — таков был диагноз врача.
