Соловьи один за другим притихли, сделали передышку. Солнце вознеслось над зубчатым густым ельником. Сытин посмотрел на карманные часы и уверенно пошел к главному зданию, где раньше не раз бывал. Вспомнил, как здесь он с Львом Николаевичем и его сестрой, монахиней, из одного горшка ели гречневую кашу.
Зашел в дом. Вышла Софья Андреевна, с опухшим лицом, в длинном черном платье, позволила «приложиться» к ее холеной руке и сказала:
– Вы, наверно, насчет приобретения и печатания, так я скажу вам, Иван Дмитриевич, я не уполномочена. Я графиня, супруга покойного Льва Николаевича, я вдова, а не уполномочена… Есть комитет, говорите с Александрой Львовной и тем разбойником, который живет в Телятинках. Мои указания им известны!..
И хотя Софья Андреевна не назвала «разбойника» по имени, Иван Дмитриевич понял, что речь идет о Черткове. Софья Андреевна его ненавидела и считала, что всякое зло, семейные интриги и бегство из дома Льва Николаевича – все происходило по вине этого влиятельного и близкого Толстому человека.
Сытину ничего не оставалось делать, как предварительно переговорить с Александрой Львовной и отправиться пешком в Телятинки к Черткову.
Владимир Григорьевич сам собирался поехать в Москву к Сытину, но тут такая удача.
– Вот хорошо! – обрадовался Чертков. – Не успела гора двинуться к Магомету, как сам Магомет пожаловал к горе! Давайте будем, Иван Дмитриевич, решать. Как вам известно, Маркс струхнул…
– Покажите ваш проект контракта с Марксом… – Сытин прочитал условия и заявил не торгуясь: – Берусь. Триста тысяч рублей даю; обязуюсь одновременно выпустить два первых издания полного собрания сочинений Толстого. Одно изящное, с красочными рисунками лучших художников, тиражом десять тысяч, ценой по пятьдесят рублей за комплект; другое издание массовое, приложением к «Русскому слову». Сто тысяч экземпляров, в продаже по десять рублей за комплект.
– Что ж, мы согласны. Деньги пойдут на выкуп земли для раздачи ее яснополянским крестьянам. Такова была давняя цель Льва Николаевича, – сказал Чертков. – Итак, по рукам. Подписываемся.
– Назначайте своего редактора, наблюдающего за корректурой и выходом в свет, – сказал Сытин. – Может быть, вы, Владимир Григорьевич, возьметесь?
– Нет, у меня много другой работы, да и живу я в стороне от Москвы, пусть этим делом занимается Павел Бирюков. Живет он в Москве, стало быть, ближе к издательству. Да и человек он такой, на которого всецело положиться можно.
Договорились, потом пили чай из тульского самовара с прошлогодним медом, говорили, кого из художников привлечь к оформлению изящного издания. Остановились на именах Репина и Пастернака, – оба любимцы покойного графа.
– Репин большой мастер кисти, быть может, не следует отрывать его от основной работы, – предложил Чертков, – а что касается Пастернака, то этого надо постараться во что бы то ни стало привлечь к художественному оформлению. Помните, как его высоко ценил Лев Николаевич, ставил ему за рисунки пять с плюсом.
– Помню, помню, – отозвался Сытин, – граф особенно хвалил картинки Пастернака к рассказу «Чем люди живы». Это было семь лет назад, а теперь художник еще выше поднялся. Я согласен не пожалеть денег на оформление, но лишь бы издать так, чтобы после нашего, сытинского издания никто не смог лучше справиться с этой задачей. Я многим обязан Льву Николаевичу…
Сытин мысленно стал прикидывать приблизительные расходы на производство изданий. Оказывалось – концы с концами должны сойтись. Разойдутся тиражи – можно будет и повторить.
– Вне всяких сомнений, Иван Дмитриевич, цена нормальная, выгодная для вас и не бедная для наследников, – уверял себя и Сытина Чертков. – В истории книжного издательского дела очень часто случалось так, что при жизни хорошие писатели, даже сам Пушкин, жили в материальной нужде, в долгах, страдали, невыносимо страдали от безденежья, а после их смерти их труды были в доброй цене. И как жаль, что этим людям нужда мешала работать, заставляла размениваться на мелочи, укорачивала их драгоценную жизнь. Правда, у графа Толстого было другое положение; он ежегодно имел двадцать две тысячи дохода от земли… Он мог спокойно работать в безбедности и печатать свои книги, иногда и не получая гонорара.
– Скажите, Владимир Григорьевич, а какой порядок, к примеру, был раньше в смысле приобретения издателями в собственность авторских трудов?
– Различные, Иван Дмитриевич, были примеры. Законом предусмотрена собственность на издания сроком на пятьдесят лет, как вам известно, а дальше – печатай кто угодно и сколько угодно. Больше всех других издателей охотилась за наследием классиков фирма Глазуновых. Эта фирма приобрела на полвека право издания всего Некрасова за пятнадцать тысяч рублей, Тургенева – за восемьдесят, Гончарова – за тридцать пять тысяч… Салаевы – те отхватили себе Пушкина и Гоголя, и слава богу, что срок собственности Салаевых истек…
Чертков и Сытин чаевали, деловито беседуя. В раскрытые окна доносился запах цветущих деревьев. Издалека слышался стук колес невидимых поездов и грохотали телеги по булыжному шоссе, проходившему от Тулы к южным городам.
Под окном показался молодой, стройный, красивый парень с чуть заметными черными усиками. Чертков, выглянув в окно, позвал:
– Валентин, зайди-ка сюда!
По скрипучей дощатой лестнице парень вошел в избу, где сидели за самоваром Чертков и Сытин.
– Познакомьтесь, Иван Дмитриевич, этот молодой человек, Валентин Федорович Булгаков, последний личный секретарь Льва Николаевича…
– Очень приятно, я – Сытин. – Протянув руку Валентину, Иван Дмитриевич ощутил крепкое пожатие.
– Садись с нами чай пить, Валентин, – предложил хозяин.
– Спасибо, спасибо, с утра я пил, а сейчас ни к чему, боюсь, как бы фигуру не испортить.
– Такую фигуру надо беречь, – на шутку шуткой ответил Чертков, – я думаю, таких парней, как наш Валентин, даже в личной охране у царя нет.
– Простите, Владимир Григорьевич, – ответил Булгаков, – не знаю как и понимать это – то ли комплимент, то ли насмешка?
– Ни то, ни другое, – уклонился Чертков. – А пригласил я тебя вот зачем: как у тебя подвигаются воспоминания о последнем годе жизни Толстого?
– Нынче закончу.
– Так вот, Иван Дмитриевич, имейте в виду этого молодого автора, близкого к Толстому в последний год его жизни.
– Охотно издадим. Пожалуйста, пишите, дорогой Валентин, и передайте нам через Бирюкова или Черткова. Могу предложить подписать договор и аванс дам. Пишите, заканчивайте книгу, чем скорей – тем лучше.
– Очень благодарен вам, Иван Дмитриевич, но ни договора, ни гонорара мне не надо.
– А что так? – удивился Сытин. – Разве вы так богаты? Что-то непохоже!
– Я не могу брать гонорар, я толстовец, а Лев Николаевич тоже не любил брать гонорар. Позволю вам, Иван Дмитриевич, печатать мой труд без гонорара, но по удешевленной цене. По объему моя работа о Толстом потянет на рубль, а вы назначьте ей цену полтинник; вот так, предварительно сговоримся, и – никаких изменений.
Сытина такое заявление Валентина Федоровича весьма удивило, он прямо сказал:
– Столько около нашего товарищества крутится всяких авторов – и больших, и малых, и художников, и редакторов, и каждый стремится взять с меня побольше. А тут? Впрочем, я вас вполне понимаю и сделаю так, как вам хочется.
Расставаясь с Чертковым, Сытин просил того поспешить со сдачей в производство рукописей первых томов Толстого. Булгакова любезно и ласково уговаривал:
– Валентин Федорович, милый, дорогой, переходите ко мне в издательство работать. Найдем вам хорошее дело, будете довольны. Пожалуйста, не забывайте обо мне и моем предложении. Я буду ждать вас…
– Подумаю, Иван Дмитриевич, подумаю, – ответил Булгаков, но он тогда думал о другом; ему, втайне от всех, хотелось стать писателем, уехать в сибирскую деревню, работать на земле, а досуг свой отдавать творчеству.
Когда уехал Сытин, Чертков сказал Валентину:
– Валентин, я понимаю твой поступок, отказ от гонорара рассматриваю как верность идеалам Льва Николаевича. Но ты лучше уступи эти деньги мне на дело распространения толстовских идей в массах.
– Отказываясь от гонорара, удешевляя книгу о Толстом, я как раз то же самое и преследую! А у вас, Владимир Григорьевич, я знаю, деньги имеются. Давайте не будем портить отношения.
Молодой толстовец Булгаков оказался непоколебим в своем решении.
Книга его вышла на условиях, предложенных Сытину.
В международных вагонах между Москвой и Петербургом ездили крупные дельцы, финансовые и министерские тузы, купцы с размашистой натурой и щеголеватые столичные интеллигенты. Прочая мелкая «знать» занимала места классом ниже; а в передних и задних вагонах набивалась втугую, в три яруса, обыкновенная публика – трудовой люд, путешествующий по нужде и необходимости.
